Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб

25 СЕНТЯБРЯ 2017 ГОДА
В литературном клубе «Зеленая лампа» состоялась публичная лекция

«ГОРОЖАНИН. ЧТО МЫ ЗНАЕМ О ЖИТЕЛЕ БОЛЬШОГО ГОРОДА?»

Лектор — Виталий Анатольевич Куренной,
руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ (г. Москва)

Лекция прошла в рамках экспедиции «Народные художественные промыслы г. Кирова и Кировской области» Школы культурологии НИУ ВШЭ (г. Москва).


Экспедиция работала в Кирове с 17 по 30 сентября 2017 г. на базе библиотеки им. А.И. Герцена.

ВИТАЛИЙ АНАТОЛЬЕВИЧ КУРЕННОЙ (род. 1970) — российский философ, культуролог, переводчик и публицист, специалист в области методов изучения современной культуры, истории современной западной философии, институциональной истории знания, социально-политической теории, философского анализа кино.

Кандидат философских наук, профессор, руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ. Научный редактор философско-литературного журнала «Логос».

Подробнее

СТЕНОГРАММА ЛЕКЦИИ:

Галина Константиновна Макарова, руководитель клуба «Зелёная лампа»: Добрый вечер, дорогие друзья! Мы рады приветствовать вас в литературном клубе «Зелёная лампа». Сегодня у нас замечательный гость — философ, культуролог, переводчик, публицист, профессор, руководитель Школы культурологии научно-исследовательского университета «Высшая школа экономики» Виталий Анатольевич Куренной. (Аплодисменты)


Галина Макарова

И мы доверяем Виталию Анатольевичу по традиции зажечь нашу зелёную лампу. Пожалуйста, Виталий Анатольевич. (Зажигает лампу) Прекрасно! Располагайтесь, начинайте, мы внимательно Вас слушаем.

Виталий Анатольевич Куренной, кандидат философских наук, профессор, руководитель Школы культурологии НИУ ВШЭ: Спасибо огромное за представление. Я хотел бы выразить благодарность клубу «Зелёная лампа», его организаторам и этой замечательной библиотеке, которая на время пребывания в Кирове нашей экспедиции приютила нас и дала возможность работать. И спасибо за предоставленную возможность с вами пообщаться. Я постараюсь быть кратким и не затянуть своё выступление на целую академическую лекцию, надеюсь, что у нас больше будет времени на общение и на какую-то дискуссию.

Моя лекция будет посвящена... Хотя «лекция» — это громко сказано. Моё небольшое выступление будет посвящено теме города и горожанина, я хотел бы поговорить о том, что такое город и что такое горожанин. Я буду говорить по этому поводу не как экономист, не как географ, не как архитектор, а с философско-культурологической точки зрения, в том смысле, что мы попробуем понять какие-то сущностные, узловые моменты, которые связаны с городом.


Виталий Куренной

Когда мы сегодня говорим о городе, то мы всегда принуждены к какой-то перспективе, потому что города существуют многие тысячи лет, они являются принципиальными для существования всех исторических цивилизаций, но мы с вами находимся в своей перспективе, в своём горизонте, то есть мы находимся с вами в рамках культуры модерна. Эта культура является европейской по своему происхождению, и там сложился определённого рода теоретический способ говорить о городе, и надо сказать, что он довольно устойчивый. Сегодня тема города является очень популярной в связи с тем, что высоко развит урбанизм, есть люди, которые специально занимаются городом. Городская политика сегодня чрезвычайно популярна в том смысле, что городские власти по всему миру и в Москве формируют запрос на городские изменения, в самом городе появляется некоторый дополнительный ресурс, которого раньше не существовало. Вслед за городами, которые обладают очень большими возможностями, как Москва, например, и другие крупные и малые города стараются в этом смысле не отставать и тоже реализовывать определённый тип городской политики. В каком-то смысле то, что я буду сегодня говорить, касается и некоторых базовых особенностей, связанных с такого рода политикой. Может быть, не прямо, но я постараюсь таким аналитическим образом не только соотнестись с темой города, но и покритиковать какие-то позиции, которые, как мне кажется, сегодня широко представлены в нашем урбанизме, хотя и без большого понимания, скорее, в таком подражательном ключе эти сюжеты затрагиваются и развиваются.

Что я ещё хочу сказать по структуре своего выступления... Мы сюда приехали с экспедицией культурологической, мы впервые в Кирове в таком формате, хотя ездим много и не только по городам. Мы сюда приехали с культурно-исторической темой, связанной с историческим наследием Кирова, с дымковской игрушкой, в первую очередь, и прочими другими промыслами. Поэтому я хотел бы затронуть один важный сюжет (учитывая то, что наши хорошие партнёры в Кирове — это проект «Пешком по Вятке», который мне представляется замечательной инициативой) и немножко поговорить о том, каковы предпосылки возникновения такого интереса к истории в рамках нашей с вами цивилизации, которая, прежде всего, является городской цивилизацией.


В центре — Антон Касанов, один из авторов проекта «Пешком по Вятке»

Почему, собственно, я вот так сразу занимаю определённую перспективу, которая говорит о городе как о части современной цивилизации? Потому что рождение современного общества, общества модерна, в горизонте которого мы находимся, связано, в первую очередь, с процессами урбанизации. Рождение современного общества — это революция, которая связана с тем, что огромное количество людей перестало воспроизводить свой традиционный образ жизни и устремилось в города. Для справки: основной урбанистический рывок, который был сделан в России, произошёл примерно с 1926 по 1960 год. То есть именно за этот период большая часть населения страны, тогда ещё СССР, переместилась из деревень в города.

Хотя в это время происходили и другие интересные процессы. Вчера мы совершили поездку в Кай  — это север Кировской области и во всех отношениях замечательное место: «Кто в Кае не бывал — тот горя не видал» — и так далее, там много поговорок. Но это был действительно интересный кейс, потому что это пример того, как некогда существовавший город с посадскими людьми, со своей ратушей и так далее вдруг (потому что изменились торговые пути в какой-то момент) пережил деурбанизацию, то есть превратился в село. Население этого села во много раз сейчас меньше, чем было в XVII веке. Хотя это не осталось без последствий, городская история нынешнего села на меня произвела огромное впечатление, особенно история установления Кайской республики на десять дней в 1906 году. Трудно представить себе такое событие в рядовой деревне, в этом смысле городская культура там осталась и неожиданным образом дала о себе знать после революции 1905 года.


Но, тем не менее, основной процесс формирования современного общества — это всё-таки процесс урбанизации. Мы знаем некоторые атрибуты, связанные с этим процессом, например, демографическая революция, изменение экономики и прочее, прочее. Специфика нашей страны заключается в том, что эта урбанизация носила мобилизационный характер, то есть фактически была полунасильственной. Основная проблема, с которой мы имеем дело до настоящего времени, заключается в том, что не все населённые пункты, которые географически называются городами, городами являются. Вячеслав Леонидович Глазычев, к которому я ещё не раз адресуюсь, занимался городом и городской культурой тогда, когда это ещё не было модно. Он является одним из ведущих теоретиков и авторов в этом вопросе, несмотря на то, что не так давно безвременно ушёл из жизни. Он вообще считал, что в России городов нет, что они существовали в давний продолжительный период, начиная с великих реформ и до конца имперского периода, а потом — исчезли. И те, довольно странные феномены, с которыми мы повсеместно имеем дело в России, — это не города. Есть такое хорошее русское слово — «слободы», и Глазычев считал, что населённые пункты, с которыми мы имеем дело — это слободы. Это не города. Я начну говорить про город, как раз опираясь первоначально на те критерии, которые использовал Глазычев, для того, чтобы обосновать своё суждение. Он не сам это придумал, это существует в традиции рефлексии города. И одновременно это даёт ответ на вопрос, что такое город и городская культура.

С точки зрения Вячеслава Леонидовича существует три главных признака города. Первый признак — это наличие так называемых публичных пространств. Публичные пространства — это пространства, которые находятся не в частной собственности, они находятся в общественной собственности, и в этих публичных пространствах и разворачивается специфическая городская жизнь. Это очень важный момент в городском пространстве: кому оно принадлежит, как оно обустроено, для чего оно обустроено. И очень часто архитектурный замысел, замысел проектировщиков, градостроителей позволяет нам при совершении определённого рода герменевтических процедур понять, с чем мы имеем дело — с публичным пространством или нет.


Виталий Куренной

В современной урбанистике есть такой довольно популярный сюжет, который называется «право на город». Это связанная с левым активизмом тема, она исходит из того, что в современных городах пространство в значительной степени приватизировано. Приватизировано, прежде всего, крупным капиталом, и за этим лозунгом отстаивания права на город стоит очень непростая проблема. Горожане должны иметь городское пространство в своём распоряжении. Для России эта тема чрезвычайно болезненная, она связана не с крупным капитализмом, но, прежде всего, с тем, что наше городское пространство закрыто и перекрыто всевозможными заборами, оградами, и не существует очень часто, так называемого, проницаемого городского пространства.

В нашем историческом контексте это связано, в первую очередь, с тем, что в городском пространстве осели разного рода границы, которые были связаны с советской корпоративной, то есть ведомственной, культурой. К сожалению, в этом смысле наше с вами пространство очень часто не является публичным, оно по факту огорожено забором. Существует такая любопытная программа городского активизма, она отчасти юмористическая, отчасти довольно серьёзная, её придумали в 1960-х годах левые ребята, которые во Франции называли себя ситуационистами. Существовал даже такой Ситуационистский интернационал, главным теоретиком которого был Ги Дебор, автор концепции и одноименного труда «Общество спектакля». В чём состояла их идея? В том, что мы должны сломать наши привычные практики в социальном городском пространстве.

Если мы посмотрим на то, как мы с вами живём в городе, то в основном, это выглядит так: мы перемещаемся с вами по одним и тем же маршрутам. Исследования, которые в последнее время проводились в Москве, показывают, что люди совершенно не знают даже тот район, в котором они живут, то есть, фактически, они не знают, что находится за их домом. Потому что форма нашей жизни в городе выстроена так, что мы с вами отправляемся на учёбу, на работу, в магазины или учреждения, с которыми нас связывают какие-то дела, одними и теми же маршрутами. У нас есть какие-то пространства досуга, в которые мы привыкли иногда выбираться, но в целом, — люди города не знают. Самый обычный случай, с которым мы сталкиваемся, когда приезжаем в любой город: местные жители, как правило, не очень осведомлены о том, что происходит рядом с ними, о том, что имеет место быть какая-то жизнь, которая выпадает полностью из их поля жизни. Есть юмористический анекдот по этому поводу, он всегда звучит так: «Кто реже всех бывает на Красной площади? Это житель Москвы!». Потому что там нечего делать, на Красную площадь приезжают туристы, вот она и попадает в их поле зрения.

Это любопытная вещь: мы вроде бы живём в больших городах, но на самом деле наше пространство очень ограничено. Поэтому ситуационисты придумали практику, которая ломает этот стереотип, это очень любопытный эксперимент, я советую молодым людям попробовать. Они брали карту и вычерчивали на ней линию (дело было в Париже): мы сегодня идём на север, то есть у нас нет никаких мотивов идти на север, там у нас нет никаких дел, никаких задач, мы просто идём на север! И они, сколько могли, столько и шли на север. Это очень важно, потому что у людей, которые выбирают такого рода неожиданные маршруты, появляется совершенно новый опыт города. Это вообще очень важное понятие — городской опыт, опыт освоения городского пространства.


В прошлом году была такая модная игрушка, называется покемон, и в связи с ней случился страшный бунт, скандал. Скандал вокруг игрушки покемон очень характерен как раз с точки зрения вот этого самого права на город. Эта игрушка вызвала настоящую моральную панику, депутаты высказывались по этому поводу, религиозные деятели, и дошло даже до случаев судебных. А с чем была связана моральная паника? С тем, что появилась технология, которая позволяла разместить в пространстве нечто, что не может быть проконтролировано каким-то дисциплинарным образом. То есть вот эта культура присвоения нашего пространства разного рода ведомствами, которую мы с вами не замечаем, она в случае покемонов просто обнаруживалась с полной силой. Как так?! Где-то находится нечто, которое мы туда не пускали. Это не положено! Дошло до того, что, когда в Калининградской области решили создать дом-музей Канта.... А Иммануил Кант, в каком-то смысле, — отец крестный всех покемонов... (смех в зале). Потому что, если почитать Канта, перевести его на современный язык, то, что он говорил? Он говорил: нет никакой реальности, мы не познаём мир, какой он есть на самом деле, мы познаём только виртуальный мир, то есть тот, который мы сконструировали. Кант в этом смысле является крестным отцов всех покемонов. Но даже директор этого (!) музея сказал, что он не допустит, чтобы в помещении музея, на территории музея ловили покемонов. Вот такая интеллектуальная ошибка.

Покемоны ещё интересны в каком смысле? Почему огромное число людей вдруг начало бегать? Потому что у них появился мотив по другому опыту пространства, у людей вдруг выстроились маршруты, по которым они раньше никогда по городу не ходили. Если кто-то представляет механику этой игры, там нужно передвигаться от определённых точек к другим точкам, эти игра содержала определённого рода информацию о тех местах, где вы находились, фотографии... Например, где-то было нарисовано прекрасное граффити, но его уже замазали, а вы могли посмотреть на экране смартфона, как это граффити выглядело. Вы приобретали не только пространственный опыт, но ещё и исторический. Были определённые места в этой игре, которые приводили к большому скоплению молодёжи. Например, у Китай-города, где стояло четыре покестопа, молодёжь собиралась сотнями, они пили там пиво, они приходили со стульчиками, занимались ловлей покемонов — был такой настоящий молодёжный ивент. То есть эта игрушка создала не просто новые маршруты в городском пространстве, она создала условия для того, чтобы люди собирались вместе и пережили вдруг какой-то новый опыт коллективный, который иным образом получить нельзя.

Про покемонов можно много говорить, это интересный случай того, как современные технологии вдруг революционизируют наш способ нахождения в пространстве. Но в нашем обществе появление покемонов вскрыло вот эту вот проблему приватизированного корпоративного пространства. Многие ответственные люди просто впадают в панику, когда оказывается, что в пространстве, на какой-то территории может находиться кто-то без их ведома. Это гигантская проблема! Это означает, что наше пространство не освобождено. С точки зрения права на город, наша с вами культура чрезвычайно больна в этом смысле. Если не обращаться к покемонам, а взять классический случай, например, библиотеку, ваша, по счастью, библиотека — публичная, городская, открытая, но если взять любую университетскую библиотеку, то в России вы в неё не попадёте просто так. Вы и на территорию университета не попадёте и в университетскую библиотеку не попадёте. Хотя в Европе любая университетская библиотека — это пространство, куда может войти любой человек без всякого пропуска. Я уже не говорю о том, что на территорию университета он таким же образом попадает спокойно, без всякого читательского билета, может пройти к книжным полкам совершенно открыто и почитать то, что ему интересно. Если мы это сравним с нашим опытом обращения с пространством, то это существенно иная культура.


Я вернусь к ситуационистам, — вот такой архаичный способ (по нынешним временам, с нынешними технологиями) они придумали для обновления своего опыта городского пространства. Сегодня технологии создают новые стимулы, которыми можно пользоваться, можно не пользоваться, но, тем не менее, — это чрезвычайно важно.

Ещё пример освобождения нашего опыта пространства — это навигатор. Может быть, люди старшего поколения помнят, что раньше, чтобы научиться передвигаться по городу на автомобиле, по большому городу, нужно было потратить десятки лет. У вас должна быть карта, план города... Если вы запутались, и за рулём была женщина, её муж начинал впадать в истерику: «Куда ты рулишь? Не смей!» и т.д. То есть передвижение по городу для новичка на автомобиле было чрезвычайно сложно, и даже не просто для новичка в смысле вождения, а в случае, если вы впервые оказывались в этом городе. Сегодня навигатор делает для нас эту проблему просто незаметной. Раньше, чтобы путешествовать на автомобиле по городу или куда-то ехать по незнакомой стране, у вас в багажнике должна быть огромная стопка карт. Это требовало чрезвычайно больших усилий, планирования, у вас должен был быть человек, который навигировал и прочее, прочее. Сегодня наш опыт обращения с пространством, в этом смысле, чрезвычайно свободен, мы даже не замечаем этой проблемы. Навигатор отправил в прошлое целую культурную индустрию, связанную с атласами для автомобилистов. Что здесь важно? Это освободило людей от определённых ограничений, связанных с передвижением в пространстве.


Сейчас мы ещё поговорим про публичное пространство, но есть ещё два базовых критерия города, которые Вячеслав Леонидович использовал: во-первых, это наличие досуга. Город существует в той мере, в какой в нём существует публика, которая обладает свободным временем. В этом смысле город выполняет... Если мы почитаем классических авторов, например, Аристотеля: его представление о свободном гражданине полиса, оно всегда заключалось в том, что есть люди, которые обладают свободой для того, чтобы заняться тем, что им интересно. То есть это люди, не погружённые полностью в свои дела. Не обязательно, что они трудятся с утра до вечера, они могут с утра до вечера делать ремонт в своей квартире, заниматься какими-то другими домашними делами... То есть появление людей, которые обладают свободным временем для того, чтобы его свободно проводить, — критически важный момент для города. Есть своя парадоксальность в этом утверждении, потому что жители большого города всегда чем-то заняты, но, тем не менее, досуг — это очень важная часть с точки зрения конституирования этой группы.

Это, кстати говоря, третий признак города по Глазычеву, на которого я опираюсь, — городское сообщество. То есть город — это не просто определённого рода пространство, к которому мы свободно имеем доступ. То есть публичное пространство — это не просто большое количество людей, которые обладают сводным временем, это ещё и определённого рода городские сцены. Городская сцена — это публичное пространство, где люди, обладающие досугом, конституируют определённого рода городское сообщество. Сообщество не в том смысле, что они образуют какую-то понятную социальную группировку. Это сообщество может состоять из совершенно одиноких людей, но их нахождение на определённого рода сценах создаёт городскую публику или городское сообщество. Соответственно, если у нас не выполняются эти три базовых критерия — публичное пространство, наличие досуга и городского сообщества, — то говорить о существовании городов крайне проблематично.

Я сразу должен сказать, что есть некая иллюзия, что такого рода вещи у нас всегда присутствовали. Например, советская власть уделяла большое внимание тому, чтобы обустроить большие, значительные пространства, находящиеся в коллективном пользовании, совершенно точно неприватизированные. И в этих пространствах находилось довольно много народу, но эти пространства имеют очень определённую специфику, довольно странную по отношению к тому, как нормальная теория понимает пространства и публику. Например, городская площадь — в первую очередь, для чего она нужна? Для чего она обычно используется в городе?

Реплика из зала: Торговля.

В. А. Куренной: Да, это рынок. Среднестатистический, европейский город — это ратуша, то есть церковь, администрация — на другой стороне, то есть городская власть, а посередине — пространство, которое в выходные и ярмарочные дни занимается рынком. Рынок и базар — это одно из важнейших публичных мест. Почему? Не просто потому, что люди туда приходят что-то себе купить. Это определённый вид коммуникаций, возможность вступить в коммуникацию: узнать городские сплетни, поговорить со знакомым продавцом, встретить там своего знакомого, который так же, как и вы, любит петрушку именно из этого региона, и т. д. Что такое советская площадь? Она, очевидно, не предназначена для торговли, она, в основном, предназначена для того, чтобы проводить там демонстрации. Красная площадь, в этом смысле, является парадигмальной: там стоит трибуна, то есть мавзолей, и по этой площади должны маршировать при каждом удобном и неудобном случае аккуратно выстроенные шеренги. Формально — это публичное пространство, но на самом деле — это не очень публичное пространство. Оно нужно для того, чтобы общество демонстрировало определённого рода лояльность, в определённой форме, под определённым взглядом.

Давайте возьмём не площади, а другой широко распространённый и везде существующий пример публичного пространства — дворцы культуры. Публичное пространство, которое принадлежит всем, предназначено для того, чтобы туда приходили люди, и вроде бы, у них там есть какая-то активность. Можно ли назвать те дома культуры, которые существовали в советский период и дошли до нашего времени, в этом смысле нормальными публичными пространствами, городскими? Ответ — нет. Почему? Потому что все дворцы культуры у нас имели ведомственный характер, это, по сути говоря, не общегородские, а корпоративные учреждения. Если в городе один большой завод, там будет один дом культуры, если в городе два завода — там будут два дома культуры.

Прекрасная история, в связи с этим, в Кирове-Чепецке, где существуют два крупнейших предприятия — электростанция и химзавод. Соответственно, что делают эти два предприятия? Химзавод строит свой дом культуры в центре города, а электростанция — свой, точно такой же, но ближе к производственной зоне. И эти дома культуры предназначались исключительно для этих корпораций. Но сейчас у них очень разная судьба: первый дом культуры находится в замечательном состоянии, а второй сегодня представляет собой такую руину, по сравнению с которой, даже разбомбленная террористами Пальмира — лучшее зрелище: это колонны, которые высятся среди дикого леса, потому что произошла деиндустриализация этого района. Это руина похлеще, повторюсь, любого разбомбленного памятника в Сирии.


В чём здесь проблема? В том, что эти публичные пространства — якобы публичные, а на самом деле, корпоративные — предназначены только для этих корпораций. Даже сегодня, спустя четверть века после того, как советская система рухнула, эти габитусы, эти модели сохраняются. Даже в очень небольших городах существует привязка корпоративная такого рода, она продолжает иметь место, продолжает воспроизводиться. Например, в городе Сатка — это очень маленький город с 47 тысячами населения — два основных предприятия существуют, и есть два основных дома культуры, и они чётко привязаны по-прежнему к этим заводам: один из них — горнодобывающий, второй — металлургический. Разные предприятия, разные публики, разные габитусы. Это, по сути говоря, две разных слободы, это не единое городское пространство.

Возвращаясь к разговору о городских пространствах: итак, есть несколько основных типов пространства, а именно — четыре. Первое — это театр. Театр — это публика, это определённого рода сцена и не только для актеров, но и для горожан, которые в театре собираются, которые выполняют определённого уровня культурный ритуал. Они определённым образом для этого наряжаются, они демонстрируют свой вкус, они развивают в этом театре свою способность суждения. Кроме того, театр — это важнейшая машина обучения современного человека его главной компетенции. Эта компетенция связана с тем, что он должен играть роль, потому что современная культура, культура горожан — это культура человека, который умеет играть разные роли. Человек, который играть роли не умеет, выпадает из городской культуры. И это всегда заметно. Я не буду тут сильно иллюстрировать, но если вы возьмёте рассказы Шукшина, то, в значительной степени, обнаружите там постоянно воспроизводимый конфликт: человек из деревни приезжает в город, и он не умеет играть городскую роль, и не понимает, как это делать. Шукшин со свойственным ему народническим консерватизмом перелицовывает это в критику большого города: приехал замечательный человек и тут же вляпался в какую-то историю с печальными для себя последствиями. Почему? Потому что он не умеет играть роль, и он не понимает, что другие люди не являются такими же цельными, хтоническими, выпиленными из одного куска дерева личностями, а играют роли.

Важнейшей школой, в этом смысле, является театр, хотя не обязательно ходить в театр, сейчас существует много других технологий, которые позволяют это освоить. Тем не менее, традиционно именно театр, место, в котором зритель приобретал опыт развлечения и игровой роли, был важнейшей школой городской культуры. Потому что в городе люди играют роль! Более того, наша с вами жизнь устроена таким образом, что количество таких ролей постоянно растёт и постоянно усложняется. В течение дня каждый из нас играет роль папы, мамы, сына, дочери, студента, преподавателя, пассажира, продавца, покупателя, посетителя ресторана, человека, который находится на своём профессиональном месте... Вечером он ещё идёт в кинотеатр или в театр и т.д. Всё это — роли, и этих ролей очень много. Для того, чтобы уметь жить в этой культуре, уметь переключать роли, нужен театр. Но, повторюсь, сегодня театр необязателен, у нас есть другие технологии, например, кино и т.п.

Другое, очень важное публичное пространство для города, — это суд. Это очень старая тема, она существует со времён античной рефлексии о полисе. Потому что, где встречаются граждане полиса? Они встречаются на агоре, где не только дискутируют по разного рода делам, но там ещё и происходят определённого рода судебные случаи, судебные эксцессы. Это тоже чрезвычайно важная сцена, потому что суд — это не просто пространство, где люди играют роли, суд — это ещё и чрезвычайно важный механизм развития необходимой для современного города компетенции, а именно — умения аргументировать, то есть умение выступать. Что такое суд в современном смысле слова? Это состязание аргументов, и не только аргументов, но ещё и определённого рода риторики, то есть умения подать эти аргументы, убедить публику. Классическим образом суд является такого рода площадкой, и в высокоразвитых правовых культурах суд, в этом смысле, находится в фокусе постоянного внимания. И суд традиционно также привлекает публику. Я не знаю, многие ли из вас любят ходить по судебным заседаниям? Наверное, немногие, у нас ещё не привилась эта культура. Хотя бывают эксцессы, мы знаем, в Кирове они часто происходят, когда публичные персоны сюда приезжают, и возникает ситуация, которая вызывает у публики интерес к суду. Это тоже очень важная культура, и здесь дело не в установлении справедливости и т.д. Это определённого рода механизм, который позволяет людям понять, что в городской современной культуре важнейшая добродетель заключается в том, чтобы уметь выслушивать, уметь отвечать и вести определённого рода дискуссию.

Если вспомнить античный образец, то величайшая добродетель гражданина заключается в том, чтобы уметь выйти, изложить свою точку зрения, при этом — противоположную, и сделать это честно, убедительно и ярко. У нас, к сожалению, с этим проблема огромная, потому что даже высокорафинированные городские структуры, городские институты, задача которых заключается в том, чтобы воспитывать именно такого рода добродетель и такого рода культуру, они не работают. В античности для того, чтобы такого рода культуру прививать, возникли школы. Это, в первую очередь, — школы софистов, которые обучали молодых людей участию в политической жизни за деньги. И более рафинированная школа — это Академия Платона, где обучали тому же, но не всех и не за деньги. На самом деле, не предполагалось, что люди, прошедшие эту школу, станут философами. Это школа гражданская.


У нас эту функцию перенимают на себя университеты, и человек с высшим образованием, а уж тем более — человек, который это высшее образование транслирует, должны владеть этой культурой в совершенстве. Но так получается, что у нас единственно настоящая дискуссия, в которой может человек в структуре высшего образования поучаствовать, — это защита его диссертации. Всё остальное — это начётническая классная система, где люди совсем не учатся участвовать в такого рода рафинированной полемике сложного рода коммуникаций. Это, кстати говоря, видно и по габитусу тех людей, которые должны этому обучать. В чём отличие, например, среднестатистического западного профессора от нашего? В том, что там (я говорю о гуманитарной сфере, не о технарях) — это всегда человек артистичный и яркий. Он не просто что-то знает, он демонстрирует определённого рода моду, определённого рода риторику, определённого рода жестикуляцию — это, в значительной степени, артистичные люди. Исключения встречаются, но не так часто. У нас же университетский преподаватель — это всегда будет что-то довольно скучное, в сером костюме, что-то совершенно, в этом смысле, невпечатляющее. Это, повторюсь, глубинная проблема, которая связана с тем, что у нас даже наука, образование, университетская культура не развивались в пространстве, где мы должны были что-то доказывать, что-то предъявлять обществу и участвовать в коммуникации по этому поводу. История наших университетов — это всегда императорский указ, ещё против воли нужно туда загнать студентов, потому что они туда не идут... Какие уж там убеждения? Точно таким же образом дело обстоит и с учёными, с ними у нас обходятся иногда плохо, иногда хорошо, но это совсем не та ситуация, когда какие-то группы в чём-то убеждают власть или общество. Это всегда даётся, либо отбирается административно. И это большая проблема внутри университета. Здесь мои коллеги присутствуют, они знают, что время от времени в стране такие ситуации возникают: например, административно закрывают магистратуру по философии. В РГГУ не так давно был случай, там удалось отстоять, но, на самом деле, в обществе повис вакуум, оказалось, что философы, по большей части, не способны аргументированно и публично изложить, зачем они нужны. Всё решается внутри аппарата, и это — гигантская проблема.

Я ушёл немного в сторону, но я возвращаюсь. Университет — это очень рафинированная городская культура, это наследник Академии Платона, лицея Аристотеля и софистических школ. Но это ещё и очень важная часть городской культуры, именно он является носителем, транслятором важнейшей компетенции городского жителя — умения аргументировать, слушать и участвовать в коммуникации и в ней состязаться. Повторюсь, более массовым случаем, более рядовым, является суд: вы можете не участвовать в процессе, но, по крайней мере, можете смотреть, как это всё происходит. У нас, к сожалению, суд становится такого рода площадкой только в очень редких случаях. Массовая культура, в этом смысле, отчасти выполняет эту роль, потому что у нас есть телешоу, которые устроены по принципу судебного состязания. Они, естественно, сделаны подражательно, но, тем не менее, хотя бы на уровне первого приближения они выполняют эту роль, то есть то, с чем не справляется высокая культура, по факту компенсирует массовая культура.

Следующее важное городское пространство публичное, которое у нас практически не сохранилось, — это биржа. Место, где люди проявляют свою экономическую рациональность. Я, честно говоря, настоящую городскую биржу видел только в одном месте — в Тегеране. В Тегеране есть сквер, где люди собираются, там их просто огромная толпа, и они торгуют. Это совершенно особый культурный опыт, очень важный в каком-то смысле, но опять — у нас этого городского проявления экономической рациональности не существует. Что является оборотной стороной медали этой проблемы? Экономическая рациональность находится у нас в чрезвычайно плачевном состоянии: на каждом углу вам предлагают кредиты и микрокредиты, где вас келейно крупная корпорация оформит, как нужно. В этом смысле, городская биржа так же, как и городской рынок, — это важнейшая школа экономической рациональности, умения, например, торговаться на базаре — то, что убивает культура супермаркета, или умения инвестировать, умения распоряжаться своими средствами. То, что классическим образом выполняет биржа, к сожалению, в нашем случае, благодаря технологиям моментально сметается совсем другими явлениями. Человек, который берёт кредиты, не понимая, из каких средств он будет их отдавать, — это человек, который не имеет такого рода культуры экономической рациональности, он не чувствует её. Тогда как в классической модели, где существует биржа, существует модель рыночной торговли, городского маркета, вы проходите довольно убедительную школу того, как освоить эту самую экономическую рациональность.

Ещё один тип городских пространств стоит упомянуть. То пространство, в котором мы с вами сейчас находимся, относится к ним. Это то, что Хабермас по большей части, называл «публичное пространство». Их не так уж и много: это кофейня, это бар, британская традиция добавляет сюда же клуб, это может быть даже закрытый клуб. То есть это пространство, где люди действительно вовлечены в заинтересованный процесс аргументативной коммуникации. По идее, наличие именно этих пространств является тем субстратом, из которого затем вырастает, например, нормальная политическая жизнь. То есть люди собираются, они о чём-то спорят, они формируют своё мнение, выслушивают каких-то спикеров, спорят с ними и т.д. Вот такого рода школа — школа публичных пространств.


До сегодняшнего урбанизма это докатывается в виде того, что, где бы мы ни наблюдали активность урбанистическую, нацеленную на преобразование, мы видим, что городские власти стараются, что-то делают, но часто не понимают важности этого: нужно — и они открывают кофейню, или нужно попытаться как-то с библиотекой поработать так, чтобы туда пришла какая-то прибыль... Это действительно принципиально важно. Но, повторюсь, идея, которая за этим стоит, — на ней свет клином не сошёлся. Это может быть в парке, это может быть в пабе, главное — создать такую ситуацию, где люди могли бы между собой дискутировать. У нас, казалось бы, в крупных городах нет недостатка в разного рода заведениях: ресторанах и прочее. Что их фундаментально отличает от каких-нибудь европейских заведений? Гремящая музыка. Сейчас этого становиться меньше, мы переживаем быстрый процесс цивилизации, но, тем не менее, отличительной чертой какого-нибудь заведения в крупном городе, где люди собираются за столом, является наличие громкой музыки. Люди там не могут говорить. Поэтому, что они там делают? Они просто надираются и расходятся. Раз вы не можете общаться, вы компенсируете это напитками. То есть даже на уровне аудиополитики можно отличить интенцию заведения. В молодежной кофейне или в пивном баре в каком-нибудь университетском городке типа Марбурга, когда вы приходите туда вечером, вы не услышите гремящей музыки. Зато вы увидите довольно много молодых людей, которые сидят за большим столом и друг с другом о чём-то живо дискутируют. В тишине. Вот идеальная коммуникативная ситуация в таком публичном пространстве.

Итак, есть четыре типа классических публичных пространств: театр, суд, биржа и разношёрстный набор разного рода заведений, где можно общаться. Но есть ещё такие городские сцены, где центральным пунктом является не коммуникация, а определённого рода игра. Это, например, бульвар или, если вспомнить Беньямина, пассаж, выражаясь сегодняшним языком — торговый центр. Это пространство, где проявляется особый тип городской культуры, чрезвычайно важный, и не просто городской культуры, а культуры модерна. Это фигура фланёра, может быть, денди. Фланёры — это, выражаясь культурно-критическим языком, зеваки. Они шляются, они ничего не делают, они глазеют на витрины... Но это очень важный момент.

Что они производят тем самым? Они производят определённого рода тип городской публики, определённого рода тип городской культуры, который для города очень важен: это умение, например, как-то выделиться посредством моды. Мода — это одна из культурных квинтэссенций общества модерна. Суть моды — в постоянном изменении. Суть моды — это у нас что? Вы постоянно должны быть в курсе, обновляться, следить за обновлениями, соотносить себя, в этом смысле, с другими людьми и т.д. Наличие бульваров, наличие набережных, наличие пассажей... Это всё сцены, где люди могут не коммуницировать, но они, тем не менее, генерируют чрезвычайно важный для модерна вообще и для города в частности тип городской культуры. А именно — умение себя держать, предъявлять определённого рода модные вкусы, выделяться, может быть, даже быть немножко экстравагантным и т.д. Это может быть не только одежда. Мы прекрасно с вами знаем, что в этих пространствах люди начинают передвигаться на странных устройствах: роликах, скейтах, ходить со спиннерами, то есть демонстрируют определенный тип модного поведения. Для города это критически важно, потому что город, как и вся цивилизация модерна, живёт постоянной новизной, постоянным обновлением, вниманием к индивидуальной жизни. Если такого рода сцен не существует, эта культура попросту не вырабатывается. Это к вопросу о том, почему урбанистическая политика уделяет такое большое внимание набережным и разного рода бульварам: «Опять эта плитка! Чёрт бы её побрал!».

Это можно по-разному понимать, но задача заключается в том, чтобы создать такого рода сцену. Григорий Ревзин (его за это много критиковали, но я тоже согласен с критиками) объяснял, зачем в Москве мэр Собянин кладёт плитку, он стал что-то говорить о том, что современное городское пространство должно быть такого уровня, как мерседес, чтобы чуваки из мерседеса смогли выйти из своих мерседесов на эту плитку и вступить в коммуникацию. Это, мне кажется, ложное объяснение. Но, тем не менее, урбанистическая революция, которую мы переживаем, она чрезвычайно важна с той точки зрения, что, действительно, там, где плитка положена (как бы люди с исторической памятью ни страдали по этому поводу, не проклинали всё это) нельзя не признать, что в этих пространствах тут же начинает появляться публика. Это молодежь, это зеваки, это фланёры, и они начинают передвигаться со своими стаканчиками кофе нелепыми, с чем-то ещё, и начинают производить именно эту культуру. И это здорово, это важно.

Мы с вами поговорили о трёх базовых чертах города и городской культуры, немножко разобрали тему общественных пространств. Как я уже сказал, в основном я на Вячеслава Леонидовича Глазычева опираюсь, но в чём-то его понятие города достаточно узко, а в чём-то — даже устарело. Всё-таки биржа — это феномен уже исчезнувший сегодня, он встречается в немножко странных, «подзамороженных» городах древних, таких, как Тегеран, но даже в Европе этого всего не встретить.

В городе есть ещё несколько важных измерений, и есть много способов продолжить про это разговор, но я хотел бы вернуться к теме, которую заявил, и поскольку к нам «Пешком по Вятке» подошла, хотел бы немножко поговорить про город и про культурные памятники. Это действительно очень важный вопрос для нас, культурологов, и для многих городских активистов. Сегодня их усилия направлены на то, чтобы определённым образом защищать историю города от агрессивных вторжений девелоперов и разного рода инноваторов, и стараться собрать на этой почве какую-то городскую активность. Здесь мы должны немножко выйти за проблематику города как такового и вообще поговорить о том, как рождается интерес к истории в нашем с вами контексте. Тем самым можно будет понять, каковы условия для того, чтобы городская общественность начала интересоваться собственно историей, историей своего места.

Я уже сказал, что одно из важных, сущностных, институтов современности — это институт моды. В чём суть моды? Не в том, что мода удостоверяет чей-то вкус, что надо поискать, поискать, найти что-то модное и на этом остановиться. Мода отражает суть общества модерна как института просто потому, что этот феномен не имеет никакого содержания, кроме постоянного обновления. Суть моды не в том, что она содержательна, суть моды в том, что она постоянно изменяется. Тем самым, здесь выражен базовый вектор модерна — он направлен вперёд. Этот вектор построен на очень важной особенности модерна — отказе от всего прошлого. Если бы модельеры думали, как им соотноситься с традицией, сложившейся в их модельном доме за последние 5 лет, никакой бы моды не получилось. Мода всегда должна демонстрировать новое. Тем самым она олицетворяет важнейшую особенность современного общества, которая заключается в том, что современность рождается там, где культура отказывается от своего прошлого! Прошлое перестаёт иметь значение. Современная наука рождается там, где люди берут и всё, что основано на авторитете предания, убирают в сторону. Без этого невозможна наука! А это — один из важнейших институтов модерна.


Николай Коротков

Что такое современный человек? Это человек, который не обусловлен в своей жизни своим прошлым, то есть своей семьёй, своим кланом. Не буду дальше комментировать, но тезис такой: модерн рождается там, где прошлое перестаёт иметь значение. В чём это выражается? Это выражается, в частности, в формировании цивилизации глобальной. Современная глобальная цивилизация возникает там, где продукты цивилизации перестают быть связанными с местом своего происхождения. Например, телефон: где бы его ни производили и кто бы его ни производил — он является частью глобальной цивилизации в той мере, в какой мы его используем, безотносительно того, где он произведён, какова его история. Канализация, электричество — любая современная технология становится глобальной в той мере, в какой она безразлична к истории своего происхождения. То есть современная цивилизация абсолютно аисторична. Из этого, в частности, следует, что, если мы ходим сделать город комфортным, мы должны всё это прошлое попросту уничтожить, отказаться от него.

Но парадокс современной цивилизации заключается в том, что только в её контексте и рождается интерес к собственным историям. Потому что все предшествующие общества не интересуются своей историей! Будучи историческими, будучи традиционными, они живут историей, но не опознают её. Самый яркий этому пример, и мы, кстати, наблюдали такого рода культуру сегодня, это, например, церковное обхождение с прошлым, религиозное. Несколько икон Андрея Рублёва, который сегодня висит в Третьяковке, были найдены искусствоведами на заднем дворе церкви, на них предполагали написать новые иконы. Потому что религиозное сознание не интересуется историей! История рождается только в цивилизации, которая радикально аисторична по причине того, что эта цивилизация нуждается в компенсации. Потому что, мы с вами живём исключительно в модерновой цивилизации и начинаем утрачивать свою идентичность. Эта цивилизация очень быстрая, и она, кроме того, — глобальная. В нашем общественном сознании, к сожалению, это обстоятельство имеет часто искажённую форму (это и во всём мире присутствует): «К нам идут какие-то странные ценности каких-то американцев или европейцев, с которыми нужно бороться». Это мнение неверное, потому что глобальная цивилизация не может быть ни американской, ни европейской. Глобальная цивилизация, по своему определению, — безразлична к своему происхождению. Но почему её приход воспринимается с очень высокой степенью дискомфортности? Потому что это, действительно, нарушает нашу идентичность.

Какой адекватный ответ на это нарушение существует в культуре? Неадекватный ответ: «Закроюсь от глобальной цивилизации!». Но никто из тех, кто так рассуждает, не отказывается от мобильной связи или наркоза во время лечения зубов. Адекватным ответом является историческое сознание. То есть мы осознанно начинаем сохранять свою историю, культивировать этот интерес и, тем самым, компенсировать динамику глобальной неисторической цивилизации. Повторюсь, есть плохой способ ответа на эту проблему, а есть — нормальный. Плохой способ ответа заключается в том, что «у нас особый путь, у нас особые ценности, мы закрываемся, и всё это нам не нужно». Это лукавство, потому что никто не закрывается, никто не отказывается от того комфорта, который несёт с собой глобальная цивилизация. Нормальным ответом является институциализированный или неинституализированный интерес к своей истории и сохранение этой истории, если мы попадаем в поток глобальной цивилизации. Отсюда и возникает интерес к истории, к сохранению этой истории, к поддержанию в надлежащем состоянии памятников архитектуры. Этот интерес рождается только там, куда приходит глобальная цивилизация. Если она не приходит — такого рода интерес не возникает. И это очень хорошо видно по тому, какую различную судьбу имеют разного рода инициативы исторического плана в разных городах России: там, где города в большей степени затронуты процессом глобализации, там интерес намного более интенсивный; там, где мы имеем дело с городами, где процесс глобализации идёт медленно или вообще заморожен, — там этот интерес не имеет никакого шанса, чтобы появиться. То есть общественная потребность в этом возникает только там, где мы имеем дело с нормальной динамикой изменений. Иными словами, есть парадоксальное обстоятельство: мы будем ценить свою историю, городскую историю, локальную историю тем больше, чем в более рискованной ситуации она находится в связи с постоянным процессом цивилизационных изменений. Если такого рода динамики нет, то никакого интереса к поддержанию своей истории, своей идентичности, попросту не будет образовываться.

Есть города в России, которые сохранились в своём первозданном виде c XVIII века. Например, город Енисейск в Красноярском крае. Так получилось, что они построили у себя железную дорогу. И у них стоят прекрасные особняки. Кому они интересны? Они интересны людям, историкам, приезжающим из Красноярска и из других крупных городов. Каково отношение жителей города к этому? Они это ненавидят! И были бы счастливы, если бы весь этот XVIII век снесли бульдозером и построили им комфортную пятиэтажку панельную с нормальной канализацией. То есть, только там, где урбанистическая динамика достигает определённого уровня, у вас появятся шансы, для того, чтобы сформировать историческое чувство и вообще понимание того, что история имеет значение. В этом глубочайший парадокс модерна и современной городской цивилизации. Действительно, это очень странно, но на этот вызов, повторюсь, есть хороший ответ и плохой ответ. Плохой ответ заключается в том, что, как только мы начинаем чувствовать давление вот этой, лишённой родства глобальной цивилизации, мы начинаем думать, что какая-то злая сила на нас нападает. Мы пытаемся от неё защититься и делаем неправильные шаги, в том числе, политические. А правильный ответ заключается в том, что нормальная реакция на эту угрозу со стороны глобальной цивилизации, угрозу, которую мы в то же время все принимаем... Ни один любитель самобытной русской цивилизации вместо компьютера не пользуется пером и чернильницей эпохи Александра Сергеевича Пушкина, да и та является предметом глобальной цивилизации определённого периода. Никто от этого не отказывается! Всегда существуют риски, общество модерна может странные шаги совершать, но всё равно, по большей части, чем лучше развивается историческое сознание и чем больше появляется такого рода инициатив, как проект «Пешком по Вятке» (это является признаком того, что в Кирове с историческим сознанием всё в порядке), тем больше мы будем интересоваться нашей историей. И это означает, что наш ответ на глобализацию является адекватным.

Всё. На этой торжественной ноте, я и хотел бы закончить своё выступление.

(Аплодисменты)

Кстати, пользуясь случаем, я хотел бы преподнести в подарок библиотеке книжечку, она вышла под моей редакцией не так давно. Это Герман Люббе «В ногу со временем. Сокращённое пребывание в настоящем», где многие эффекты, о которых я сегодня говорил, описаны. Наша современность, наше настоящее сокращается, но ответом на это сокращение является наш интерес к истории.


Галина Макарова и Виталий Куренной

Г. К. Макарова: Спасибо большое Вам! (Аплодисменты) (Обращаясь к залу) Пожалуйста, ваши вопросы, пользуйтесь возможностью их задать.

В. А. Куренной: Да, пожалуйста, я с удовольствием отвечу на вопросы.

Андрей Жигалин, поэт: Могут ли виртуальные сообщества делаться территориальными? И может ли сложиться такая ситуация, что в ближайшем будущем какое-то сообщество объявит себя страной? Например, очень много людей общаются между собой, потом выпускают паспорта, флаги и т.п. Является ли это государством? Или это исключено?


Андрей Жигалин

В. А. Куренной: Я очень спокойно отношусь к повышенной возбуждённости в связи с виртуальностью и современными технологиями. Ну, вот появились покемоны.... И что? Изначально мы с вами живём в дополненной реальности, эта дополненная реальность в существенной степени носит виртуальный характер. Виртуальная республика, например, давно известна в нашей европейской культуре как республика литераторов. Это идея XVII-XVIII веков. То есть, есть республика людей, которые умеют общаться вне зависимости от территории и тем самым образуют определённого рода сообщество. Такого рода виртуальных сообществ существует огромное количество и очень давно. Сегодня такого рода виртуальность благодаря технологиям доступна не только узкому слою литераторов, но и многим другим людям, это принципиально не меняет ситуацию. Они давно существуют, у них есть своя динамика, некоторые из них выживают, другие, к сожалению, не выживают. Например, если посмотреть на современное научное сообщество, — это гигантское виртуальное сообщество, которое в значительной степени детерриторизировано, оно имеет каналы коммуникации и умеет жить вне зависимости от государства, какие бы границы ни существовали. Более того, эти сообщества по своему влиянию, по своим искусствам превосходят многие государства, а многие даже и все. Я уже не говорю, что такого рода сообществами являются, например, религиозные сообщества, которые появляются задолго до научных сообществ и т.д. И всегда существует вот этот конфликт: государство, в современном смысле слова, пытается удерживать границы, но мы уже давно живём в другой культуре (интернет тут добавил только массовости), которая всегда простирается за пределы государства. Поэтому тут ничего не получиться. Это старая проблема...


Вопрос из зала: Скажите, пожалуйста, как Вы оцениваете тенденцию, которая сейчас прослеживается: она выражается в том, что многие городские жители, в том числе и мои знакомые, уезжают сегодня в деревню насовсем, жить там. Они привносят туда свою, городскую, культуру, и между сельскими жителями и ними начинают происходить какие-то процессы... Можете об этом немножко рассказать? Как Вы это можете прокомментировать?

В. А. Куренной: Это очень интересный феномен — своего рода дауншифтинг, он проявляет себя интересными случаями, но, в то же время, цифры нам показывают другое. Всё-таки это очень маргинальное явление, и оно, видимо, не имеет никаких шансов стать основным трендом. Поток людей в города, конечно, уже не носит такого масштабного характера, как в эпоху революции модерна, но он продолжается. С другой точки зрения, например, в Европе что произошло? Там попросту была ликвидирована граница между городом и деревней. Это связано с транспортной плотностью этих территорий, просто потому, что это легко сделать.

Реплика из зала: А у нас такое нереально?

В. А. Куренной: Да. А у нас просто территории другие. Но у нас есть другой момент, связанный с этой большой темой... Надо сказать, что у нас сложилась определённого рода субцивилизация, которая называется «распределённый образ жизни». То есть люди живут между дачей и городом, советская формула «квартира-машина-дача» выражает цивилизационную специфику этого образа жизни. Необязательно дача, это может быть и огород. Необязательно даже огород, можно клюкву ездить в лес собирать. То есть существует такое специфическое распределение между городом и деревней, которое возникло не случайно, не по прихоти, а потому, что мы живём с вами в довольно суровом государстве. Люди на протяжении многих-многих лет поняли, что их страхует от разного рода резких движений, к которому склонно наше государство, именно такого рода система. И она является двухчастной.

Реплика из зала: Так называемое урбанистическое центростремительное движение размывается в провинциях, я так понимаю?


Виталий Куренной

В. А. Куренной: Тут есть проблема, потому что это опять же вопрос о том, а города ли у нас? Это очень определённая цивилизация. Когда я интервьюирую людей, спрашиваю: «В выходные, как у вас городская жизнь проходит?» Это не касается крупных городов¸ потому там это не так заметно. Речь идёт о небольших городах. Какой ответ? «Да какая тут жизнь? В выходные все на дачу уехали!» (смех в зале)

Реплика из зала: У нас — точно.

В. А. Куренной: Да. Это, правда, не означает, что на этих дачах, а именно — в банях и у мангалов, не протекает определённого рода публичная жизнь. Но понятно, что это очень сильно отличается от кофейни французской с круассанами и т.д.

Реплика из зала: То есть нас не понять им!

В. А. Куренной: Да! Да! Да! Кстати говоря, эта цивилизационная особенность никуда не девается, она только разрастается. У нас в самые тяжёлые кризисы что не прекращает делать население? Строить свои усадьбы, дачи т.д. и т.д. Они могут на них ничего не сажать до тех пор, пока не ударят санкции. А потом они вдруг снова начинают сажать, что и показывает нам статистика за последние два года. Как немножко припёрло, так они тут же запахали свой газон и опять вырастили помидоры.

Вопрос из зала: Здравствуйте. Вот Вы уже поездили по Кировской области, везде побывали...

В. А. Куренной: Нет, не везде.

Вопрос из зала (молодой человек): Возможно, урочища какие-то видели, заброшенные деревни, церкви... Какая-нибудь разрушенная деревня и посреди неё — здоровый кафедральный собор стоит... И таких вот церквей, построенных, возможно, по проектам известных архитекторов, таких, как Витберг и Чарушин, немало. Они, может быть, и реставрируются, но очень редко. И какая здесь перспектива?


В. А. Куренной: Это сложный вопрос. У нас вообще государство очень интеллигентных людей. И в принципе в нашем государстве обязательств по сохранению историко-культурного наследия набрано столько, что оно с ними не справляется. Это действительно проблема. Если говорить не просто о какой-то церкви, которая в заброшенной деревне находится плачевном состоянии... Ну, а кто её там будет поднимать? Се ля ви... А если говорить о постройках, которые внесены в какие-то реестры памятников регионального, федерального значения и т.д., то их очень много. У нас есть интеллигентное лобби, и оно очень мощное, но ресурсов на это не хватает.

Мне кажется, в такого рода вопросе всегда важно не впадать в крайность. Образованный интеллигент всегда скажет: «Нужно всё восстановить! Вместо того, чтобы государство тратило средства непонятно на что, надо отреставрировать все памятники». Но так не бывает. Нужно найти правильный баланс между интересами исторического сознания и прагматикой. К сожалению, у нас это устроено таким образом, что стремление сохранить часто несёт негативный результат в отношении тех объектов, которые пытаются сохранить. Потому что требования по реставрации настолько высоки, что за эти объекты никто не берётся, несмотря даже на программы, которые, казалось бы, должны сделать такого рода политику очень привлекательной, например, «рубль за квадратный метр». Я не знаю, есть ли в Вятке, в Кирове, такие программы, но они популярны в Москве и в Московской области. Там требование простое: ты только отреставрируй, а потом — забирай. Но никто не берёт, потому что это с точки зрения прагматики всё равно — безумие. В итоге происходит что: проще сжечь это здание, чем с ним возиться. И у нас, сожалению, повсеместная проблема заключается в том, что памятники архитектуры попросту сгорают. Просто потому, что мы хотим быть очень культурными. Не население в целом, а определённого рода влиятельные интеллигентные люди.

Это системная проблема: баланс возможностей государства и реальных потребностей общества должен быть соблюдён и приведён в нормальное состояние. Сегодня, к сожалению, баланс таков, что эти обязательства: а) чрезвычайно обширны; б) они даже неизвестны. Я с большой симпатией отношусь к попыткам нашего нынешнего министра культуры хоть как-то внести в это ясность. Даже центральные документы по этому поводу у нас расходятся в разы: согласно одним документам вы увидите, что в удовлетворительном состоянии находятся 60% памятников, а по другим — 30%. Что касается региональных памятников, там вообще никто ничего не знает! Я уже не говорю о том, что есть памятники ещё и на муниципальном уровне. Непонятно, в каком состоянии вообще эта отрасль находится. Какие-то скандалы, связанные с реставрацией, доходящие, в том числе, и до уголовных дел, говорят, что там вообще дело тёмное. Проблема, повторюсь, заключается в том, что у нас не найден вот этот баланс между прагматикой и возможностями. И, кроме того, эта сфера — крайне непрозрачна. То есть даже реальное состояние бедствия мы не понимаем, то есть насколько всё хорошо или плохо.

Татьяна Леонидовна Машковцева, главный библиотекарь отдела абонемента: Могу я ещё раз у Вас уточнить? Вы утверждаете, что до эпохи модерна наше сознание, — по крайней мере, в нашей стране (Европу не берём, хорошо, но есть ещё и Восток) — было неисторичным? То есть сознание отдельного индивида было неисторичным? Я правильно понимаю, Вы утверждаете именно так?

В. А. Куренной: Модерн рождается в тот момент, когда образуется разрыв с прошлым. Да.


Т. Л. Машковцева: Вот так, да? Но человек, который был до эпохи модерна, он обладал историческим сознанием?

В. А. Куренной: Нет!

Т. Л. Машковцева: То есть, я или моя бабушка, которая знает историю своей родословной, допустим, до семнадцатого колена и т.д. Можем ли мы назвать это сознание историчным? Она понимает, что вот это, вот это и вот это — ещё моей бабки, и я буду «это» хранить, допустим, какую-то вещь, которая передаётся из поколения в поколение... Это есть историческое сознание или нет? Это первое. И второе: допустим, мы переживаем эпоху модерна, когда мы отчуждены от какой-то истории, мы с корабля современности сбрасываем всё — «будем жить теперь по-новому», но проходит какое-то время, и мы понимаем, что «а не зря ли мы сбросили? А давайте снова станем историчными» и т.д. Мы видим, что у нас брешь, мы пытаемся её заместить, мы ищем памятники культуры и т.д. Но давайте немножко посмотрим в будущее: проходит, допустим, ещё лет сто пятьдесят, эпоха модерна и, в том числе, эти наши сегодняшние попытки тоже становятся историей.... Будет ли у нас и дальше историчным сознание? Это же суррогат, то, что Вы сейчас... Тот же проект «Пешком по Вятке» — это, в общем, немножко суррогат...

В. А. Куренной: По отношению к чему?

Т. Л. Машковцева: По отношению, скажем так, к моей... Бабуля моя, которая хранила вот эту вещь, — она как раз обладала историческим сознанием. Я именно это хочу сказать. На бытовом уровне историческое сознание присутствовало, то есть она в этом живёт, она осознаёт, что эта вещь имеет историческую ценность...


Татьяна Машковцева

В. А. Куренной: Я понял. Хорошо. Я так прокомментирую. Это хороший повод поговорить с Вашей бабушкой (смех в зале). Потому что мне кажется, она чрезвычайно модерновый человек. Просто нужно различать здесь два явления: традиционное общество — передаёт предметы. Например, есть прялка, и она переходит из поколения в поколение. Почему? Потому что нет ИКЕИ, куда можно поехать и купить новую прялку.

Т. Л. Машковцева: То есть Вы сводите всё к утилитарному значению?

В. А. Куренной: Конечно, конечно! Модерн рождается там... Люди его выбирают, потому что так комфортней! Комфортней! Понимаете? Зубы не болят, когда их выдирают... Удобно пользоваться унитазом... Цивилизация — это всё вот так: удобней пользоваться сетью 4G, чем 3G. Удобней и быстрее. Традиционное общество хранит предметы, но оно просто хранит, потому что цикл существования этих предметов очень долгий. Это не означает, что люди хранят историю. Нет более неисторического сознания, чем традиционное, хотя вы можете прийти в этот дом и найти там прялку, которую хранят в седьмом поколении. Это не историческое сознание. Историческое сознание возникает, например, там, где вы начинаете себе прописывать генеалогию. Сегодня интерес к генеалогии среди молодёжи достиг такого уровня, что это превратилось в профессию для людей, которые этим занимаются. Вполне возможно, что ваша бабушка — интеллигентнейший человек и собрала эти сведения намного раньше, но если мы посмотрим, когда зарождается интерес к генеалогии широкомасштабный, то мы увидим, что это было в последние десятилетия, потому что в советское время этим заниматься было опасно по ряду причин. Наша сегодняшняя молодёжь дотянулась в этом смысле до уровня вашей бабушки.


Второй момент: наши попытки сохранить историю – как они будут выглядеть в будущей перспективе? Кстати говоря, современная историческая культура необычайно подчинена логике попыток понять, как наши потомки будут смотреть на нас сегодняшних и что мы должны им оставить. Существуют рафинированные, высоко институциализированные практики, которые позволяют понять, что нам передать потомкам. Это, например, архивные практики. Любой архивист – это не человек, который хранит прошлое. Архивист – это человек, который передаёт будущему. Ровно таким же образом, как любой музейщик – это не человек, который работает с ушедшим. У нас самые главные футуристы – это люди, которые работают в музеях и в архивах, потому что их задача – передать будущим поколениям то, что существует сегодня. Такого рода горизонт планирования вообще отсутствует и у политиков, и у бизнесменов, и у огромного числа людей, которые публицистически рассуждают про футурологию. То есть единственные люди, которые профессионально работают с будущим – это те, кто занят музеефикацией современности и сохранением прошлого.

У Вас был интересный нюанс в вопросе: не будет ли это выглядеть со временем совсем странно? Действительно, современная культура историзации по мере своего развития становится чрезвычайно усложнённой, потому что люди не просто сохраняют прошлое. В современных историзированных культурах интерес представляет и историческая практика сохранения прошлого. То есть это не просто старое сооружение, музеефицироваться может и практика реставрации старых сооружений предшествующих эпох. И это увлекательно! И это интересно. Кстати говоря, это отличает нашу с вами наивную – она не плохая, просто у нас было мало времени этим заняться – культуру сохранения прошлого от более рафинированной европейской. В нашей культуре сохранения прошлого даже там, где появляются средства, что делают люди? Они тут же делают «евроремонт»! Мы это можем видеть по нашим церквям, монастырям, которые каким-то образом получили средства на реставрацию. В большинстве своём, что они делают? Они тут же уничтожают прошлое! Мы в предыдущей экспедиции были на Афоне, где существуют просто потрясающие меловые подземные монастыри. Что делает церковь, как только получает средства на реставрацию? Стоит восемь меловых колонн, огромных! Понятно, что они пережили долгую историю – там всё было исписано надписями. В Шильонском замке, где есть граффити Байрона, как поступили? Там всё заключено под стекло и видно: приходил Байрон и написал «Здесь был Байрон». То есть всё сохраняется. Что сделали наши церковники, как только они получили средства на реставрацию? Они всё закатали в евроремонт! То есть история этого места была уничтожена. Это очень наивный подход, доходит иногда до смешного: при реставрации одного из санкт-петербургских парков восстановили разрушенный мост из валунов. Потом выяснилось, что изначально этот мост из валунов задумывался разрушенным, чтобы создать романтическую атмосферу развалин (смех в зале). То есть никакой опасности я не вижу, историческое чувство – оно сложное, и пределам этой сложности нет границ. И это здорово!

Наталья Ивановна Поспелова, кандидат искусствоведения, профессор кафедры культурологии и социологии ВятГУ: Здравствуйте, Виталий Анатольевич. Во-первых, спасибо, что Вы собрали такую замечательную аудиторию. Это университетская аудитория, в основном, студенты и даже школьники есть, ну и представители нашего литературного клуба «Зелёная лампа», старожилы. И спасибо библиотеке. Очень рады Вас видеть.


Наталья Поспелова

Очень интересная и актуальная тема, которую Вы затронули. Я хотела бы высказать несколько комментариев. Во-первых, согласиться с тем, что Вы опираетесь на урбанистическую теорию Глазычева Вячеслава Леонидовича, который здесь бывал не раз. Пятнадцать лет назад мы вместе с ним конструировали программу «Киров — культурная столица» и впервые тогда поднимали вопрос о культурной идентичности: «Кто мы — кировчане или вятчане?». До сих пор это напряжение сохранилось и, в частности, проект «Пешком по Вятке», организаторы и авторы которого здесь присутствуют, мотивирует и молодежь, и всех нас подключаться к этому проекту и задумываться над этой идентичностью. У Вячеслава Леонидовича эти все критерии работают, они не устарели, но он говорил ещё и о культурном многообразии, не только о цивилизационности, поскольку здесь тоже возникают вопросы о культурных памятниках и о материальных памятниках. Я хочу два слова сказать в защиту. То, что делают сегодня авторы проектов «Пешком по Петербургу», «Пешком по Москве», «Пешком по Вятке» — это же интерпретативные, культурно-исторические практики. И интерпретация должна опираться не только на историографию, но и на сохранившиеся материально-культурные памятники. Этнографы сейчас с Вами вступили бы в очень жаркую и острую дискуссию. И в нашем городе есть такие люди, хранители, которые собирают эти памятники, эти прялки, эти национальные костюмы и т. д — всё то, что имело отношение к нашему городу, который в 2024 году будет отмечать 650-летие. То есть мы ещё с этим не разобрались. Кстати, только два города в нашей стране — это наш Киров и Ульяновск — с двумя невыясненными именами живут. Ульяновск-Симбирск, а у нас даже три...

В. А. Куренной: У вас даже три. Уникальный случай!

Н. И. Поспелова: Хлынов-Вятка-Киров. Но это же и хорошо, есть над чем работать. У меня в заключение благодарственного жеста в Ваш адрес и в адрес Антона Касанова вопрос: всё-таки, как Вы считаете, что будет с нашим городом или с такого рода городами, как наш? Вячеслав Леонидович говорил, что не выживут такие города, люди будут мигрировать по магистралям больших миграционных путей и маршрутов. Ваша точка зрения? Поскольку Вы действительно охватываете очень большую территорию нашей страны и побывали даже в Кае.


В. А. Куренной: Спасибо за комментарий. Вячеслав Леонидович действительно очень много ездил, не очень представляю, что он делал в Вятке, в Кирове, но наверняка был здесь. Он — пионер в городских исследованиях в современном смысле этого слова. Вот эти векторы мобильности, которые существуют... Я бы всё-таки не стал придавать им апокалиптический характер. Если деревня сохраняется как деревня и не размыта граница между городом и деревней, то этот вектор продолжит сохраняться: люди будут предпочитать город просто потому, что это комфортней, это больше шансов и т. д. и т.п. Но с Россией тут другая немножко ситуация, да и не только с Россией. Есть ещё понятие малого города. Это уже город, но малый или средний город — он, конечно, отличается от больших городов. Чем? Тем, что темп жизни здесь ниже, то есть урбанистической стресс ниже. Первое, что слышишь, когда говоришь, что приехал из Москвы: «Ой, я был в Москве, там у вас ужас просто!». Действительно ужас, потому что ритмы жизни большого города для человека, который включён в эту жизнь, они очень жёсткие, они непереносимые. Поэтому люди, мне кажется, часто предпочитают спокойные малые города. Это, кстати говоря, видно по городам вокруг Москвы. Но молодёжь всегда будет стремиться уехать туда, где ей кажется, будет динамично. «Пора валить» — это формула, которую ровно таким же образом использует и лондонская молодежь. Как и московская, как и челябинская, как и, я уверен, кировская. До определённого возраста это даже необходимо. Но затем, когда люди становятся старше, если они действительно осознанно относятся к искусству своей жизни, они, как правило, выбирают. И часто выбор в пользу малого города является выбором в пользу меньшего ритма, меньшего стресса, в каком-то смысле — большего вкуса к жизни. Поэтому я не думаю, что этот вектор однозначный. Мне кажется, что нормально функционирующие потоки мобильности имеют разнонаправленный характер. Но единственное, во что я не верю — во весь этот дауншифтинг: все эти солнцееды, анастасьевцы, «звенящие кедры России»...

Реплика из зала: Я про обычных людей говорю, не про дауншифтинг!

В. А. Куренной: В общем смысле слова, это называется дауншифтинг...

Реплика из зала: Нет! Они там ведут хозяйство вообще-то...

В. А. Куренной: Ведут, но всё-таки это очень ограниченные такого рода вещи. У нас иногда возникали такие культурные волны, появлялись массы людей, порой с очень странной идеологией, но, тем не менее, это явление и с ним надо считаться. Потом эти все «звенящие кедры России» рассасываются обратно по своим городам, за исключением настоящих буйных.


Виталий Куренной

Про культурное разнообразие я хотел бы немножко добавить. То, что я говорю, это ненормативная теория. Это просто факт. Интерес к культурному разнообразию рождается только там, где у вас появляется совсем культурно не разнообразная, выражаясь современным языком, глобализация, а, выражаясь старомодным языком, — просто цивилизация. Это легко посмотреть. Города, в которых нет «Макдоналдс», а это означает, что там много ещё чего нет... Что происходит, когда открывается «Макдоналдс»? То же, что было в Москве, когда открылся первый «Макдоналдс» — восьмикилометровая очередь. То есть людям, которые отрезаны от цивилизации, чрезвычайно важно к этой цивилизации приобщиться. А вот интерес к шаурме, утончённый интерес к шаурме, который, вообще-то говоря, характерен для московской молодежи, появляется там, где уже наелись «Макдоналдсом», и вы понимаете, что тайская, вьетнамская, осетинская и прочая кухня — это действительно интересно и здорово. Именно там возникает культурное многообразие. То есть культурное многообразие нельзя просто так родить. Культурное многообразие, живой интерес к нему, рождается там, где у вас возникает реакция на эти глобальные продукты. Это совершенно нормально, потому что «Макдоналдс» никуда не девается, это всё равно — самая большая сеть фастфуда в мире. Но интеллигентный человек, который пропитан историческим сознанием, когда ему говорят: «Макдоналдс», — скажет: «Какая гадость! Как это можно есть? Я никогда туда не хожу и предпочитаю свою родную кухню». К сожалению, ресторан национальной кухни появляется после «Макдоналдса».

Фёдор Калинин, учащийся Кировского экономико-правового лицея: Вот Вы сказали, что нормальная реакция на глобализацию — появление исторического самосознания. Есть такая «замечательная» страна Украина, где самосознание проявилось в образах Бандеры и Шухевича. Скажите, пожалуйста, на Ваш взгляд, это нормально? Второй вопрос, не обошлось ли тут без «руки Запада»? И третий вопрос: возможно ли это у нас в России?


Фёдор Калинин

В. А. Куренной: Тут несколько другой способ рассмотрения, но это не означает, что я не могу про это поговорить. Нужно понимать, что Украина пытается состояться как самостоятельное национальное государство в классическом смысле слова. И то, что мы наблюдаем и что не вызывает сочувствия, с какой бы точки на это ни посмотреть, — это национализм. Национализм выбрал себе героев каких-то героев, очень часто некрасивых, но, поверьте мне, любой национализм так всегда и рождается, он рождается «с кровью». Если вы посмотрите на историю формирования нормальных цивилизованных европейских государств, вы увидите, что там всегда прошла «ночь длинных ножей» и кого-то обязательно вырезали. У американцев другая оптика, они с этим мирятся, потому что знают и свою историю. А в Европе, если вы не осуществите довольно жёсткие действия по гомогенизации, — у вас национального государства не получится.

При чём тут американцы — вообще не понимаю. У них свои интересы, они этим вообще не интересуются. Американцы — это цивилизация, которая пытается контролировать потоки, а не границы. Это отдельный вопрос.

Что касается нас, то мы — ненациональное государство. Мы продолжаем быть империей. Наш президент постоянно о чём говорит? О каком национализме?! Общероссийская цивилизация — это вполне здравая, понятная точка зрения. Мы являемся империей в техническом смысле слова, то есть без всяких коннотаций, связанных с империализмом. Что такое империя? Это цивилизация, которая позволяет очень разным народностям друг друга не поубивать. Она их замиряет. Можно их развалить — так возникли ряд национальных государств. Но Россия не разваливается. Мы продолжаем быть империей в классическом римском смысле слова, с космополитической федеральной властью, которая не является националистической. Можно испытывать симпатии к этой модели, можно испытывать симпатии к другой, но при этом нужно ясно понимать, с чем мы имеем дело. Пока я не вижу никаких признаков того, чтобы мы совершали движения в сторону национального государства. Если они начнут совершаться, ещё неизвестно чем всё закончится. Великая Россия в границах Московской области, например. Потому что никто не знает границ сепаратизма.

Николай Владимирович Коротков, кандидат философских наук, доцент кафедры философии ВятГУ: У меня реплика... Можно?

В. А. Куренной: Да, пожалуйста.

Н. В. Коротков: С пугающим постоянством я в этой аудитории испытываю (поймал себя снова на этом) интеллектуальный оргазм. Причём множественный (смех и оживление в зале).


Николай Коротков

Да, действительно у меня кое-что замкнулось в голове, выстроился целостный контур, хоть и пунктирный, по поводу истории. Действительно, для того, чтобы что-то оценить по достоинству, надо от этого дистанцироваться. Как говорят: «Только спустя годы я понял, что это был лучший день в моей жизни!». Почему мы, русские, не ценим свою историю? Потому что она упорно не желает стать историей! То есть она остаётся нашей повседневностью. Мы до сих пор мыслим средневековыми категориями. И отсюда, собственно, все когнитивные диссонансы с представителями модерновых западных культур, когда говорят в Европе: «русские не улыбаются!..» Ну, правильно! Потому что средневековые люди не улыбаются! Христос не улыбался! — вспомните Евангелие.

Здорово, как Виталий Анатольевич через пространство вышел на время... Я всё думал, где эта сцепка классическая — «пространство-время»? Очень изящно. Спасибо!

(Аплодисменты)

В. А. Куренной: Спасибо. Позволю себе маленький комментарий. Мне кажется, мы живём с вами, к счастью, в настолько богатом и исторически разнообразном обществе, стране, культуре, что можно встретить всё: и средневековье, и очень рафинированный историзм. Кстати говоря, в Вятке первый краеведческий музей организовывал А. Л. Алабин, человек, который придумал модель историзации Крымской войны, Севастопольской панорамы и т. д. В рамках нашей экспедиции мы читали эти тексты, — это очень высоко рафинированное историческое сознание 60-х гг. XIX в. Он и здесь устроил первый музей, который хотя и был не очень современный в смысле практики музеефикации, но, тем не менее, чрезвычайно интересный. Мне кажется, что мы недооцениваем культурного разнообразия нашей собственной культуры. Это здорово, что она очень разная.

(Продолжительные аплодисменты)

В. А. Куренной: Сегодня мы с вами потратили свой досуг как самые настоящие горожане!

Г. К. Макарова: Я очень рада, что многие из вас испытали сегодня острые ощущения состояния удовольствия... (смех в зале) И надеюсь, что вы будете приходить к нам почаще, для того, чтобы испытывать их снова и снова. Спасибо вам, спасибо Виталию Анатольевичу. До новых встреч!



Виталий Куренной и Фёдор Калинин


Виталий Куренной, Наталья Поспелова, Татьяна Машковцева


Антон Касанов и Станислав Суворов (Пешком по Вятке), Александр Сувалко (ВШЭ), Татьяна Машковцева (Герценка)


Николай Коротков и студенты ВятГУ


ВИДЕОЗАПИСЬ ЛЕКЦИИ:


ВКОНТАКТЕ:

Лекция Виталия Анатольевича Куренного «Горожанин. Что мы знаем о жителе большого города?». Литклуб «Зелёная лампа». 25.09.2017.

ФОТООТЧЁТ О ВСТРЕЧЕ:


ЧТО ЧИТАТЬ:

Экспедиция «Народные художественные промыслы г. Кирова и Кировской области»

Виталий Куренной. Кайгородская панк-республика

Виталий Куренной на сайте «Постнаука» (Статьи, лекции, видео)

Виталий Куренной в Журнальном зале (Статьи)


Горожанин. Что мы знаем о жителе большого города? / Виталий Куренной, Екатерина Шульман, Алексей Новиков и др. ; Ред. Иосиф Фурман. — М. : Strelka Press, 2017 г. — 216 с.

Кто живет в большом городе? Мы знаем, что город — это бесконечное разнообразие людей и их социальных ролей, но, может быть, у них есть общие свойства, которые позволяют говорить о горожанине как таковом? И, может быть, возможность понимать и формулировать свои интересы как интересы горожанина может качественно изменить нашу жизнь и в городе, и в стране?

Сборник «Горожанин» — попытка описать современного жителя большого города силами ведущих российских ученых и экспертов, принадлежащих различным научным дисциплинам и интеллектуальным традициям.

ВИТАЛИЙ КУРЕННОЙ. ПРЯМАЯ РЕЧЬ:

О детстве
Я вырос на Кавказских Минеральных Водах, в маленьком городе Лермонтов. Там тебя окружают горы-лакколиты, до вершины Бештау от порога моего дома можно было дойти за час с небольшим. Вот эти горы и были моими игрушками. Это хорошо, когда у детей есть большие игрушки. Физик Роберт Вуд говорил, что ему повезло в детстве: у Марка Твена была игрушка Миссисипи, а у него был паровой завод. Мне тоже повезло, так как были домашние горы. Именно поэтому я серьезно увлекался геологией, химией, биологией — эти науки помогали понять, что же именно тебя окружает.

О выборе философского факультета
После школы я поступил в Московский геолого-разведочный институт. Это было прекрасное место, и я с большой теплотой вспоминаю годы, проведенные сначала на Моховой, а потом на улице Волгина, а также в геологических экспедициях. Но так вышло, что я оказался в последнем призыве, когда студентов забирали в армию. С одной стороны, это было тяжелое время, с другой стороны, в советской армии были очень хорошие библиотеки. Тогда же, в конце 80-х, менялась культурная ситуация в стране, стали публиковаться и перепечатываться работы по философии, которые раньше не были доступны рядовому читателю. Я пересмотрел свои взгляды на жизнь под влиянием этого пограничного армейского опыта, а также под влиянием той литературы, которая стала доступна, и решил, что буду заниматься философией. Мое решение было совершенно взрослым, оно было продиктовано определенным опытом и стремлением разбираться в окружающем тебя мире. В конечном итоге я оставил геологию и поступил на философский факультет МГУ.

Читать полностью...


ВИДЕОЛЕКЦИИ:

Лекция «Городская культура»


Лекция «Культура провинциального города»


Отзывы к новости
Назад | На главную

џндекс.Њетрика