Версия для слабовидящихВерсия для слабовидящих
Зелёная лампа
Литературный дискуссионный клуб

13 июня 2013 года

Литературный клуб «Зелёная лампа»

ЛЕВ РУБИНШТЕЙН

 

Лев Семёнович Рубинштейн (19 февраля1947, Москва) — российский поэт, литературный критик, публицист и эссеист. В 1971 г. окончил филологический факультет Московского педагогического института, в библиотеке которого долгое время работал библиографом. Литературой занимается с конца 1960-х годов. Под влиянием работы с библиотечными карточками с середины 1970-х годов создал собственный жанр — жанр «картотеки». Один из основоположников и лидеров московского концептуализма (наряду с Всеволодом Некрасовым и Дмитрием Александровичем Приговым).
Первые публикации появились на Западе в конце 1970-х годов. В России печатается с конца 1980-х. Автор книг: «Регулярное письмо» (1996, 2012),  «Случаи из языка» (1998), «Домашнее музицирование» (2000), «Погоня за шляпой» (2004), «Духи времени» (2008), «Словарный запас» (2008), «Четыре текста из Большой картотеки» (2011),  «Знаки внимания» (2012).
Лауреат премии Андрея Белого (1999), лауреат премии «НОС» (2012). Колумнист сайта «Грани.ру»

 

13 июня в клубе «Зелёная лампа» библиотеки им. А. И. Герцена состоялся творческий вечер Льва Рубинштейна, который впервые посетил Вятку. Директор библиотеки Надежда Павловна Гурьянова провела для гостя экскурсию по библиотеке.


Борис Павлович, Лев Рубинштейн, Надежда Гурьянова

В Мемориальном Кабинете А. И. Герцена

В этой комнате в апреле-мае1837 г. Александр Герцен провёл несколько недель у своего вятского приятеля Эрна. В то время здание ещё не принадлежало библиотеке, и сама библиотека была ещё не открыта.

Герцен и Рубинштейн

В Кабинете-музее западноевропейской книги Лев Рубинштейн дал интервью порталу www.ikirov.ru.

Раксана Бабаева и  Лев Рубинштейн

Галина Макарова вручает Льву Рубинштейну   билет читателя Герценки 

В конференц-зале Герценки в этот вечер случился аншлаг

Самый юный поклонник Льва Рубинштейна

Галина Константиновна Макарова, руководитель клуба «Зелёная лампа»: «Добрый вечер!..»

Лев Семёнович Рубинштейн: «Здравствуйте, здравствуйте…»

Г. Макарова: «…Мы начинаем наше очередное, но не совсем обычное, долгожданное заседание читательского клуба «Зелёная лампа». Разрешите мне зажечь зелёную лампу. Ёлочка гори!

А сейчас слово директору нашей замечательной библиотеки Надежде Павловне Гурьяновой».

Надежда Павловна Гурьянова, директор библиотеки им. А. И. Герцена: «Дорогие друзья! Мне было очень приятно зайти сегодня в зал, он давно уже не был таким переполненным. Мне жаль, что некоторым нашим гостям, участникам вечера не хватило места, я думаю можно, как в любой аудитории, если вы готовы, сесть на пол или вот даже здесь, на сцене… Вы будете в профиль к нашему гостю, но это лучше, чем стоять. Пожалуйста, смелее, подходите сюда, да и в зале свободные места ещё есть, надо только приглядеться.

Дорогие друзья! У нас сегодня замечательный гость – московский поэт Лев Рубинштейн. Он впервые в нашем городе и нам приятно, что он будет гостем города два дня, и эти дни будут наполнены разными встречами, событиями… Нам, конечно, хотелось бы, чтобы беседы с читающей публикой были ему приятны и дороги, чтобы он полюбил наш город…»

Л. Рубинштейн: «Уже, уже, уже…»

Н. Гурьянова: «И представьте себе, Лев Семёнович, нам трудно было подготовить эту выставку из фондов нашей библиотеки, потому что все книги были на руках. И как ни пытались сотрудники абонемента собрать их, все собрать не удалось. Интерес к этой встрече был большой, и книги не лежали на полке, они переходили из рук в руки. Это редкое очень событие для нашей читающей аудитории. Очень приятно передать сейчас микрофон нашему ведущему Борису Дмитриевичу Павловичу – художественному руководителю «Театра на Спасской», потому что благодаря его знакомству с Львом Семёновичем и проходит этот вечер. А мне хотелось бы от нашей библиотеки подарить вот такой подарок на память. Раз Вы первый раз в нашем городе, мы должны были подарить Вам игрушку, это барышня дымковская. Читающая барышня и пусть она напоминает о нашей встрече» (Вручает дымковскую игрушку).

Л. Рубинштейн: «Спасибо, спасибо…».
(Аплодисменты)

Г. Макарова: «Ну, тогда ещё подарки… Раз уж начали дарить – будем продолжать».

Л. Рубинштейн: «У меня большая сумка – всё войдет!»

Г. Макарова: «Во-первых, так хорошо знакомые Льву Семёновичу библиотечные карточки на память о нашей библиотеке…»

Л. Рубинштейн: «Вы не представляете, как это ценно для меня, их же уже нет нигде…»

Г. Макарова: «Очень хорошо, кстати, есть среди них и очень забавные. Кроме того,  Лев Семёнович, давно ли Вам дарили кукол?»

Л. Рубинштейн: «Про это я вам потом расскажу, у меня есть отдельный рассказ…»

Г. Макарова: «Отлично! Мы хотим подарить не совсем обычную куклу, она изготовлена руками нашей кировской, вятской художницы, поэтессы, мастерицы Надежды Фроловой. Это очень талантливый человек и куклу она назвала Лев Рубинштейн».

Л. Рубинштейн: «Очень приятно… Вот пусть он и читает! Спасибо»
(Аплодисменты)

Борис Павлович: «Я думаю, в представлении творческого пути Льва Семёновича  нет особой нужды, до ваших вопросов нет нужды и в особой модерации. Я только хочу сказать, что действительно очень рад, что это случилось. И… верхняя карточка, которая под этой красной ленточкой, называется «Тайны творчества». 28 копеек…»

Л. Рубинштейн: «Нормально…»

Б. Павлович:  «…поэтому, Лев Семёнович, поведайте нам о тайнах творчества».

Л. Рубинштейн: «На эту сумму?»
(Смех в зале)

Б. Павлович: «Зато в 36 000 экземпляров!»

Л. Рубинштейн: «Замечательно. Кстати говоря, может быть, не все знают о моём долгом периоде в жизни, когда я тоже служил в библиотеке. Это 70-е и до конца 80-х – где-то около 20 лет. На этих печатных карточках замечательных мне иногда попадались удивительные вещи. Мне, например, запомнился какой-то сборник стихотворений, по-моему, переведённый с марийского или что-то в этом роде, поэта, которого звали Коломб Валентин Христофорович – это был сын Христофора Колумба, дошедший до нашего времени. Что касается этой куклы – она чудесная.Я благодарен и я думаю, что  сегодня прочту частично один из текстов. Это к вопросу давно ли мне дарили кукол. Давайте, действительно,не будем никаких особых предисловий делать, давайте я вам немножко почитаю из прозы сегодня, а завтра для тех, кто придет куда?..»

Б. Павлович: «…в Галерею Прогресса».

Л. Рубинштейн: «Вот там я немножко почитаю из поэзии. Мои прозаические книжки собираются таким образом. Я много лет свои произведения публикую в разных медиа и периодических изданиях Такие тексты, жанр которых я сам не могу определить, поэтому я и называю их текстами, другие называют их эссе. Я вообще это слово не люблю, потому что оно слишком расплывчатое. Вот из них потом и собираются книжки. У меня с собой сейчас их три, вообще у меня их, по-моему, уже пять и скоро выйдет шестая. Давайте немножко из них я и почитаю. Первый текст называется «Кузен таракана».

Кузен таракана
Моя мюнхенская приятельница Розмари Титце – неутомимая любительница всяческих нелёгких путе­шествий. То прётся на джипе через пустыню Гоби, то на велосипеде по родным баварским пригоркам, то ещё на чём-нибудь по русскому Северу. После как раз очередного русского Севера она заехала в Москву. «Только ты можешь мне помочь», – сказала она мне, едва успев поздороваться.
Тут придётся буквально на минутку отвлечься и пояснить, что Маша (а все московские знакомые зо­вут её именно так) – переводчица современной рус­ской прозы, и все непонятные ей русские слова и вы­ражения не дают ей покоя до тех пор, пока не стано­вятся понятными.
«Я, – говорит, – специально переписала название одного учреждения. Все отдельно слова мне понятны, а всё вместе – чушь какая-то. Что это значит, можешь мне объяснить?» Я прочитал. «Нет, — говорю, — не мо­гу я тебе ничего объяснить, потому что объяснить это невозможно». Учреждение называлось так: «Пинежское установочное прорабство». Действительно, все слова по отдельности понятны. И действительно – полная чушь. То есть это, скорее всего, что-то значит. И даже кто-то знает, что именно. Но что? Но кто?
Машу расстроило, что русские люди изъясняются по-русски так, что друг друга не понимают.
Русские люди изъясняются иногда невероятно причудливо. Особенно если они теряют живую связь с пространством бытования родной речи. Девочка, увезённая во Францию в девятилетнем возрасте, дели­лась своими впечатлениями об отдыхе в деревне. «Я видела там такой большой инсект, – говорила она, – не знаю как назвать. Ну, такой инсект, ну, как бы ку­зен таракана». В общем, понятно: речь шла о жуке.
Русский мальчик, живущий в Нью-Йорке с ещё более раннего возраста, вежливо спросил отца, только что вернувшегося из Москвы: «Папа, ты любил свою страну, когда ты в неё ходил?»
Совершенно замечательным был тот русский язык, который в имперские годы служил «языком межнационального общения», тот русский язык, на каком говорили представители «братских народов».
Помню, как знакомый эстонец из Тарту не без гордости рассказывал, что отец его «живет на хуто­ре и сам дует свою корову». Чуть позже он же ме­ланхолически сообщил: «Ночью в моё окно влетела очень большая бабушка, и она не давала мне спать». Ещё бы, заснёшь тут.
Мы с приятелем шлялись по Мюнхену, приустали, зашли в кафе. Обслуживал нас симпатичный чернявый парень, всё время с каким-то особым любопытством прислушивавшийся к нашему разговору. Потом подо­шёл и спросил: «Russian?» Мы подтвердили, что да, рус­ские. А я серб, – сказал он. – Из Югославии. В шко­ле учил русский». – «Скажи что-нибудь по-русски». – «Пожалуйста», – сказал он, прикрыл глаза и сомнам­булически продекламировал, причём безо всякого ак­цента: «После упорных и продолжительных боев по­бедоносная Красная армия». В этом месте он поставил столь же непреклонную, сколь и противоречащую ло­гике точку, взглянув на нас так победоносно, как будто он – эта самая Красная армия и есть.

Гитлер с Пискарёвки
Мама рассказывала бесконечное количество исто­рий. Понятно, что у человека, пережившего две войны с их погромами, бомбежками, эвакуациями и голо­дом, таких историй было много. Какие-то из них бы­ли вполне тривиальны, какие-то фантастичны до не­правдоподобия. В соответствии с законами фольклора она рассказывала их по многу раз – мне, соседям, опять мне.
Чего только там не было! Полтавское детство. Граж­данская война. Власть меняется раз в десять дней. По­громы. Еврейских детей со всего квартала прячет у се­бя в подвале писатель Короленко. Мама дружит с его дочерьми. 30-е годы. Мама учится в Харькове. Заканчи­вает диплом. Завтра – защита. Ночью в квартиру про­никают воры. Не найдя ничего путного, ритуально ка­кают на стол. На столе – дипломные чертежи. Защи­та откладывается: надо всё перечерчивать. Июнь сорок первого. Мама с моим трёхлетним братом живут в Литве, в одиннадцати километрах от германской гра­ницы. Она просыпается от лязга танковых гусениц. Со­служивец отца заезжает за ней на грузовике, а мог бы и не вспомнить. Она хватает сына вместе с одеялом, из вещей успевает взять пальто и золотые часики, садится в кузов и едет под бомбежками через всю Литву, горя­щую Белоруссию, Смоленск – до самой Москвы. По­том Уфа. Эвакуация. Тоже много всего. Самая фантас­тическая история связана с именем собственным. Точ­нее – с фамилией. В Ленинграде, рассказывала мама, жил какой-то наш родственник. Очень, очень дальний.
Она его никогда не видела. Про него были известны только две вещи; он был одинокий старик, и фамилия его была Гитлер. Уже немало. Живёт, значит, наш Гит­лер в Ленинграде, живёт тихо. Тут война, блокада. Гит­лер остаётся в городе. Голодает, как все. Однажды за ним заезжают два вежливых военных, везут куда-то, за­водят в светлый кабинет. Там усаживают на стул, спра­шивают: «Правда, ваша фамилия Гитлер?» – «Прав­да». – «Так... Интересно...» – «Вы хотите узнать, или я его родственник?» — интересуется Гитлер. «Да нет, ду­маем, вряд ли... – говорят ему, окинув его беглым взгля­дом. – Но дело вот какое. Может, вам поменять всё-таки фамилию, а? А то как-то – сами понимаете...»
Как же он разорался! «Это фамилия моего отца, деда и прадеда! – оралГитлер. – Мой дед был львов-ский раввин, его знал весь город. Пусть этот меняет фамилию, если ему надо, тем более что это даже и не его фамилия, как я читал в газете. А вот вы ему лучше напишите письмо, что у него в Ленинграде живёт та­кой-то однофамилец – таки он сразу как миленький поменяет фамилию! А чтобы я менял!» В общем, ста­рика отпустили с миром – слишком уж он был тих и незаметен. Да и явный доходяга к тому же. Он умер, как и многие блокадники. И его похоронили, как и многих блокадников, на Пискарёвском кладбище, в братской могиле. Так там Гитлер и лежит, царствие ему небесное.

Чужие письма
Я был любознательный мальчик. Я записывался в кружки. Я слушал по радио писателей у микрофона. Я ходил в районную детскую библиотеку, стараясь, впрочем, не попасть в смену въедливой пожилой биб­лиотекарши, которая, неформально относясь к своим служебным обязанностям, имела обыкновение устра­ивать юным читателям унизительный экзамен. Когда я сдавал ей прочитанные книжки, она спрашивала: «Ну? Прочитал книжку?» – «Прочитал, а как же». – «Ну-ка расскажи, о чём эта книжка». Я был честный мальчик. Меня оскорбляло, что кто-то пытается про­верить, читал я книжку или не читал. Какое ей дело? Мне больше нравилась другая библиотекарша. Она ни во что не встревала. Она, наоборот, была ко всему безразличной. Она всё время зевала, громко так. Она всегда была беременной, и всякие очкарики-книгочеи ей только мешали мечтать и зевать. Но она была не­вредная – вредных я тоже робел и избегал. Просто ей было все до фени, что меня вполне устраивало. И я са­мостоятельно рылся по полкам.
В этой же библиотеке я посещал также и чита­тельские конференции, были такие – вы, наверное, и не помните.
Дети и бабушки рассаживались, входил писатель. Он уютно располагался за заляпанным кляксами сто­лом, вынимал какие-то бумажки, долго протирал оч­ки. «Ну что же, – говорил писатель и отрепетированно улыбался, – начнём, друзья? Садитесь поближе. Впереди есть свободные места».
И он начинал. «Я получаю много писем от моих читателей, – начинал он, – одно из них с вашего позволения я сейчас прочту».
Я был доверчивый мальчик. Но уже тогда в мою душу вкралось подлое подозрение: не сам ли писатель сочиняет письма к себе? Уж больно как-то было всё там – как бы это сказать? Одно из писем читателей к писателю начиналось буквально так: «Шёл бой. Наша разведрота...» Ну разве ж так бывает? Что же, я писем не видел? Подозрения, отвердевая раз от разу, пере­шли в прочную уверенность.
Так я и пребывал долгое время в этой цинической убеждённости, пока не узнал, что писатели и в самом деле получают письма, а иногда и препричудливей­шие. В юности я был дружен с одним писательским сыном, и он показал мне, взяв с меня страшную клят­ву о неразглашении, одно из писем к его прославлен­ному отцу. Клятву я сдержу, но лишь наполовину: имя адресата я не скажу (это имя знают все), а начало письма всё же процитирую, процитирую по памяти – не запомнить это нельзя. Письмо было от дамы, начи­налось оно так: «Дорогой Николай Григорьевич... (имя, повторяю, вымышленное)... Дорогой Николай Григорьевич. Предвижу, как странно вздрогнете Вы, увидав мою маленькую писульку». Дальше следовала собственно писулька. Суть писульки заключалась в том, что «Ваши книги всегда были для меня нравст­венным ориентиром, путеводной звездой в поисках жизненного пути...». Или ещё что-то в таком роде.
Мне стало стыдно. Мне стало стыдно за мою само­надеянность, за мое недоверие к тому, что жизнь, как выяснилось это в очередной раз, гораздо сложнее, бо­гаче и многообразней моих представлений о ней.

А сейчас я прочту довольно сентиментальный текст «Петя», который имеет отношение к тому, давно ли я получал в подарок кукол.

Петя
Бог знает, почему он вдруг как живой возник в моей памяти во весь тот рост, что у него имелся. Красный мя­тый колпак, красные же шаровары, свёрнутый набок, а изначально победоносный нос Первозданных, фабрич­ных глаз его я, кажется, так и не видел.  Когда мы познако­мились, он смотрел на меня равно выразительными, но абсолютно разными глазами. Один из них был костяной пуговкой от маминого бюстгальтера, второй – был тоже пуговкой, но уже от папиных кальсон, да и покрупнее. Так два родительских тепла слились в нём, как и во мне. Он был мне братом, он был красавец, его звали Петя.
Я таскал его в авоське, как бездушную вещь. Я лупил его бамбуковой лыжной палкой за собственные провин­ности. Я сажал его за стол и изуверски заставлял пить не­навистный рыбий жир. Я заставлял его учить таблицу ум­ножения, которую сам не выучил до сих пор. Я его любил.
Он утонул в реке Волге, по водам которой мы с ма­мой плыли на теплоходе «Станюкович» в город Горький в гости к дяде Вове, полковнику танковых войск. Петя утонул, потому что мои руки не сумели удер­жать его над бездной. Что я буду рассказывать о глу­бине своего отчаяния – кто же этого не знает?
До сих пор не решено, как лучше – когда у ребен­ка много игрушек или когда мало. В смысле, как луч­ше развивается его воображение. Кто ж его знает. Мне кажется: смотря чьё воображение. И я не знаю, имело ли отношение к развитию моего воображения выгрызание человечков из печенья «Привет» или ри­сование рожиц на скорлупе выпитого яйца.
Не то чтобы у меня не было игрушек. Чего-то осо­бенно вожделенного, – этого, конечно же, не было. Не было у меня и, что главное, уже никогда не будет: дере­вянного коня, крейсера «Аврора» с трубами, пушками и мачтами, железной дороги, латунного пугача...
О, эти заветные наганы-пугачи, лежавшие на самом дне крашенного синей масляной краской сундука. Сундук, в свою очередь, располагался под ватной задницей дяди Сережи, старьёвщика. Старьёвщик дядя Серёжа въезжал на лошади во двор, спрыгивал с телеги, отворял свой завет­ный сундук... Нет, лучше не вспоминать. Того неподъёмно­го вороха тряпья, что я копил чуть не полгода, едва хватало на какой-то жалкий мячик на резиночке. На пугач с проб­ками надо было копить, кажется, всю жизнь. А она ведь так коротка. Да и о водяном пистолете лучше бы не вспо­минать, хотя он-то как раз у меня был, подаренный роди­телями к успешному окончанию пятого класса. Быть-то он у меня был, но был ох как недолго. Ну чем, скажите на ми­лость, плохо было пуляться, как все люди, водой? Ну зачем эти чернила? И кому, скажите, было нужно, чтобы имен­но в этот момент из-за угла возник бежевый плащ Елены Илларионовны? Нет, не могу. Память, молчи!
Было у меня и ещё кой-чего. Полевой бинокль без стекол, противогаз, шесть штук военных пуговиц, пластмассовая дудка, гармошка, визжавшая на манер пьяной бляди Райки Гусевой из соседнего подъезда. Был синий жестяной самосвал без одного колеса. (Ку­да оно делось – ума не приложу. Вы не видели, кста­ти?) Нет, кое-что всё-таки было. Жаловаться – грех.
Но Петя, Петя. Первая из бесконечной череды потерь. Где ты теперь? Не весь же ты умер? Покоится ведь где-то на керосиновом дне твоя ватная душа слабо поблескивая дву­мя фамильными сокровищами. Вспоминай и ты обо мне. (Аплодисменты).

И ещё один текст из этой книжки, он странным образом называется «Крупная кала», потом будет понятно, почему.

Крупная кала
Когда компания интеллигентных горожан сидит за общим столом, она ведь никогда не сидит просто так. Она разговаривает. Темы, в общем-то, разные, но предсказуемые. Тараканы, стоматология, ремонт, об­мен, политика, нету денег, есть дети, их надо учить, родители, их надо лечить, у них тяжёлый характер, те­левидение, оно показывает одно только говно, нечего читать, слишком много книг, снова тараканы, мыши, заграница, опять стоматология, ещё раз ремонт, ми­лиция, машина, её ремонт, ремонт опять же кварти­ры, опять же тараканы, неисправность сантехники, ЖЭК, тараканы...
Ну, ладно, хватит. И так всем понятно, что эта не­уклюжая преамбула – лишь повод рассказать какую- нибудь историю из тех, что рассказываются за этим самым столом. Ну и хорошо.
История давняя, примерно начала 80-х. Друзья купили как-то по большому блату (то есть не купили, а достали) финский унитаз. Представляете себе? Красивый такой предмет – пижонский, мажорский, как сказали бы лет десять спустя. Престижный, элит­ный, эксклюзивный. К нему и отнеслись поначалу, как к знатному гостю, оказавшему честь скромному се­мейству гуманитарных кандидатов. Унитаз мало того что милостиво согласился поселиться в их доме. Он ещё и какое-то время исполнял скрепя сердце свои прямые функциональные обязанности. Уж как они его холили и лелеяли. Уж как они по пять раз в день протирали его сначала влажной, потом сухой тряпоч­кой, а главное – беззаветно им любовались. Они гор­дились им, они его любили, не стесняясь своих чувств. Но через пару-тройку недель то ли поугас их любов­ный пыл, то ли их баловень стал тяготиться рутиной однообразных, монотонных событий. Во всяком слу­чае, он, по-видимому, решил заново возбудить инте­рес к своей персоне и в один прекрасный момент на­мертво засорился.
Как тут быть? Позвали жэковского сантехника, пришёл жэковский сантехник. Он был важен и значителен, как это и подобает жэковскому сантехнику. Он не спеша, с достоинством достал из чемоданчика какие-то волшебные железячки и проволочки, он что-то такое поделал ими в недрах капризного красавца, красавец недовольно забулькал и, тяжко повздыхав, заработал вновь.
Растроганные хозяева мало того что неуклюжим жестом, хотя и не без успеха, засунули в руку кудесника потную пятёрку, так ещё и позвали его за стол «чуть-чуть перекусить, а то у вас, наверное, тяжёлый день». Сантехник, не теряя важности, проявил благо­склонность, он даже, кажется, помыл руки, и присел за стол, где обнаружились торопливо нарезанная кол­баска за два девяносто, селёдочка с луком и аккурат­ный графинчик. Интеллигентные горожане, как было сказано в начале, не сидят за столом просто так. По­этому хозяева, со смешанными чувствами ловя себя на некоторой подобострастности собственного тона, завели разговор о таинствах сантехнической профес­сии. Гость отвечал на вопросы вежливо, но однослож­но, не роняя цеховой гордости. Вопрос хозяйки о сравнительных достоинствах тех или иных унитазов настиг гостя в тот момент, когда он только что выпил рюмку водки и неторопливо отправил в рот кусочек селёдочки с лучком. «Финские унитазы я вообще-то не очень уважаю», – плавно жуя, сказал сантехник. «А почему?» – почтительно осведомился хозяин. «А потому, – приняв ещё один кусок селёдки, ответил мастер, – а потому, что горлышко у него (в этом ме­сте он, не переставая жевать, провёл свободной от вилки рукой по собственному горлу)... потому что горлышко у него узкое и крупная кала не проходит».
С тех пор друзья поменяли три унитаза и две квартиры, но «крупная кала» навсегда осталась в их семейном обиходе. А это лишний раз свидетельствует о том, что жизнь наша есть не только череда горьких потерь, но и череда счастливых приобретений. На этой более или менее оптимистической ноте мы в этот раз и закончим. (Аплодисменты)

Так, теперь из другой книжки что-нибудь. Текст, который называется «Скелет писателя»

Скелет писателя
Мне очень хотелось стать писателем. Иногда хочется до сих пор. А до этого, как более или менее все нормальные мальчики, я попеременно мечтал стать летчиком, постовым милиционером, знаменитым путешественником, эстрадным конферансье, билетным кассиром, директором подземного перехода. Какое-то время – врачом, как мой дядя Боря, который подарил-таки мне однажды настоящий шприц с набором иголок. Шприц этот я сразу же принялся яростно втыкать во всё, во что он был способен воткнуться (ой, только, пожалуйста, без Фрейда), пока у меня его не отняли.
До канонических космонавтских поползновений дело не дошло: век космонавтики стартовал в ту пору, когда мне было уже целых тринадцать лет и я уже прочно вожделел писательского удела. В писательстве, естественно, меня привлекала прежде всего внешняя сторона дела. Меня завораживали выражения типа "в настоящее время я работаю над" или "я собираю материалы для". Как же были заманчивы в своей таинственной бестелесности эти "материалы". Меня неодолимо влекла ослепительная перспектива подолгу, подперев ладонью щёку, сидеть за письменным столом, где слева размещалась бы стопка бумаги формата А4, а справа – такая же, но исписанная и исчёрканная моим – если бы вы видели каким – почерком. Можно в глубокой задумчивости грызть дужку очков, можно вставать время от времени из-за стола и рассеянно смотреть в окно, за которым "пушистый нежный снежок бесшумно ложился на хрустальные ветви деревьев". (Запомнить.) Удостоверившись, что за окном всё в порядке, что там, как это и положено, "смеркалось", можно было со вздохом вернуться за стол и снова думать в сидячем положении. А там и обедать позовут.
Есть, есть чем заняться писателю. А пуще всего манила неоспоримая индульгенция, выраженная магической формулой "не пишется мне сегодня что-то". Это вам не контрольная по алгебре, где "что-то не решается мне сегодня" едва ли прокатит. Собственно же литература ограничивалась некоторым количеством первых фраз некоторого количества нерождённых произведений. Из этих мучительных фальстартов вспомнить, увы, решительно нечего. Это вовсе не то, что первая фраза тоже незавершенного, но безусловно выдающегося произведения одной вундеркиндской девочки, дочки старых знакомых. Когда девочке было лет девять, она ненадолго присела за исторический роман. Начинался – как, впрочем, и заканчивался – этот роман так: "Герцогиня N сошла с ума после того, как узнала о том, что её дочь незаконнорожденная". Это, согласитесь, серьёзно.
Некоторым детям и вовсе не обязательно примерять на себя писательство, ибо они сами являются воплощенной литературой. Существуют дети (хотя, вообще-то, не только дети), умеющие создавать вокруг себя мощное литературное поле, не прибегая к особым усилиям. Есть вот, например, один чудесный мальчик, родительские рассказы о котором прочно поселяются в моей благодарной памяти, и я только и жду повода, чтобы... Ну, в общем, понятно.
Ну вот хотя бы это. Мальчик в один прекрасный день спрашивает у своего отца: "Папа, а кто такой Серафимович?" "А тебе зачем?" – недоумевает отец. "Ну, моя же бабушка живёт на улице Серафимовича? А я не знаю, кто это". Суетливо пошелестев в памяти разрозненными листками школьной программы и не найдя там ничего путного, отец промямлил: "Ну, это такой писатель, вроде. Написал он... Ну, что-то он написал. Романы какие-то. А! Вот! Вспомнил. "Железный поток". О чём там речь, не помню, извини".
Мальчик невразумительным этим ответом вроде бы вполне удовлетворился. А примерно через полгода после этого разговора отец повёл сына в палеонтологический музей. Это где разные доисторические скелеты и бивни. Любознательный мальчик всё внимательно рассматривал, делал какие-то замечания, а потом вдруг ни с того ни с сего обратился к тётеньке, по роду службы сидящей на стуле в углу зала. "Скажите, пожалуйста, – спрашивает вежливый мальчик, – а скелеты людей в вашем музее есть?" – "Ну, есть" – отвечает несколько ошарашенная музейная работница. "Скажите, а скелеты писателей у вас есть?" "Каких ещё писателей?"  – Тётка совсем ошалела. "Ну, например, писателя Серафимовича". Что она ему ответила и ответила ли она ему что-нибудь вообще, в данном случае совершенно не важно.
А важно то, что жизнь, вступая время от времени в схватку с литературой и неизменно её побеждая, сама же литературой и становится. И в каждом шкафу, даже если это детский шкафчик с весёлым грибочком на дверце, таится скелет, скелет писателя. (Аплодисменты).

Так, а это называется «Бобровая струя».

Бобровая струя
Новому поколению уже мало что говорит это имя. А ведь он был очень известным детским писателем, его книжки лежали в каждом доме, где водились дети. Его звали Геннадий Снегирёв. Он писал о животных. Особой же его страстью были бобры.
Однажды накануне восьмого марта он явился в Детгиз, где издавались его книжки, чтобы поздравить дам-редакторш. Вынув из кармана небольшой стеклянный пузырек, он сказал: «Вот вам подарок. Эта жидкость называется «бобровая струя». Очень ценное вещество. Во Франции его добавляют в парфюмерию для стойкости запаха». В каких пропорциях добавляют, он не уточнил – то ли по забывчивости, то ли по незнанию, то ли из лукавства. А поэтому на ближайшие пару месяцев вся редакция обрела чрезвычайно сильный и действительно стойкий запах уездного зверинца.
Геннадий Снегирёв был человеком-легендой, фольклорным, в сущности, персонажем. Чего про него только не рассказывали. Был он якобы и беспризорным, и юнгой на корабле, и кладоискателем. Будучи по советским меркам более или менее успешным литератором, он был вполне асоциальной личностью со многими чертами русского юродивого, которому не только позволяется всё, но это самое «всё» от него даже и требуется. В те времена на нестандартное поведение требовалась лицензия, каковой обычно служила справка из психиатрического заведения. Вот он и состоял на учете в психдиспансере и даже имел какой-то внушительный диагноз, хотя по мнению близких друзей был понормальней многих здоровых. Знакомый писатель рассказывал мне такую историю. Идёт он, писатель, по улице, а навстречу идет Снегирёв. «О, хорошо, что я тебя встретил, – говорит Гена, – У тебя есть чуть-чуть времени? Не можешь со мной зайти не несколько минут в диспансер, вот тут за углом?» – «А зачем я тебе нужен?» – «Да мне там надо диагноз подтвердить, а я со своим диагнозом обязан ходить в чьём-нибудь сопровождении. Это быстро, выручи».
Ну, ладно. Приходят они в диспансер, входят в кабинет. Ласковый доктор спрашивает: «Ну, как ваше самочувствие, Геннадий Яковлевич?» – «Хреновое самочувствие. Голова всё время болит, не сплю, не ем. Вот и мама подтвердит». И он, не оборачиваясь, показывает рукой на своего солидного, крупного и совершенно лысого спутника. – «А вы уверены, что это ваша мама?» – вкрадчиво спрашивает доктор. – «А кто же ещё? Конечно, мама». Тут он оборачивается, выражает лицом крайнее изумление и говорит: «Ой! Да это не мама. Это блядь какая-то».
А какие истории рассказывал он сам! Вот сидит, допустим, компания за общим столом, и Снегирёв вдруг спрашивает: «А вы знаете, при каких обстоятельствах погиб академик Лебедев?» – «А кто это?» – «Ну, такой академик был. По китам. Так вот этот самый Лебедев отправился как-то на китобойном судне со своими исследовательскими целями. Как-то раз моряки загарпунили огромного китищу и подняли его на палубу. А академик тут как тут, ходит с каким-то прутиком в руке, и всё осматривает кита. То хвост потрогает, то в глаз заглянет. Потом взял да и пощекотал зачем-то зверя в области гениталий. И тут детородный орган кита так возбудился, что выпустил струю семени под давлением в триста двадцать атмосфер, и этой вот самой струей академику снесло голову». Это лишь то, что вспомнилось сходу. Было много и других рассказов, соревнующихся друг с другом в исключительной достоверности. Про то, например, что Брежнев, оказывается, был цыганом и до шестнадцати лет жил в таборе. Никто, этих немыслимых сюжетов так, кажется, и не записал. Фольклор фольклором и остался.
Про него как-то забыли. Да и я давно о нём ничего не слышал. Спросил недавно у старого своего приятеля, что слышно о Гене Снегирёве, его соседе по писательскому дому. «Умер Гена, – сказал приятель, – Уже полгода как умер. (Аплодисменты).

У меня есть ещё один текст, который пока ни в какие книжки не вошёл. Книжка называется «Воздушная тревога» (См. видеозапись встречи с 0:41:40)
(Аплодисменты).

Ну, более или менее такая у нас обязательная программа. А сейчас пусть кто-нибудь что-нибудь спросит…»

Б. Павлович: «Поскольку клуб «Зелёная лампа» предполагает в том числе и непосредственное общение, я с удовольствием буду передавать микрофон кому-то, кто захочет задать вопрос. Вот уже есть первый вопрошающий!».

Е. Микрюков, журналист: «Лев Семёнович, оцените состояние сегодняшней российской прозы, почему она не популярна на Западе? Почему у нас нет таких авторов как Коэльо, Мураками? На Западе она никому не интересна».

Л. Рубинштейн: «Ну как вам сказать… это не так. Она интересна, переводят много, я про себя не хочу говорить. Это как раз не интересно. А вообще много современной прозы переводят и много читают. Насчёт тех авторов, которых вы назвали, это действительно то, что на языке нового поколения называется «попса», этого очень много и в основном это англоязычное, конечно. Про уровень тут нечего говорить… Коэльо – это, на мой взгляд, абсолютная фигня, но читателей этого много, да. Англо-саксонская словесность более менее держит свои тиражные позиции, но это не значит, что нашими авторами никто не интересуется. Во-первых, классику очень много читают русскую, много читают и много издают. Да и современных издают. Я часто езжу по каким-то там фестивалям… читают и переводят…»

Е. Микрюков: «Достоевского, Толстого, Чехова издают, а Пелевина, например?»

Л. Рубинштейн: «Пелевина издают, Акунина издают, Улицкую издают, Сорокина издают, извините, меня издают».

Е. Микрюков: «Пелевин уже всем там надоел».

Л. Рубинштейн: «Вы опросили всех что ли? Вот мне Пелевин, если честно, надоел и по-русски, но читают же его. Почему он всем надоел?»

Б. Павлович: «Спасибо за интерес к Пелевину. Что ещё звучит в вашем плеере, кроме «Реквиема» Моцарта и Утёсова?»

Л. Рубинштейн: «Я в основном классику всякую слушаю, но к Утёсову тоже очень хорошо отношусь. Всё время слушаю классику, но в том числе и новую, я имею ввиду современную академическую…»

Б. Павлович: «Бориса Филановского?»

Л. Рубинштейн: «И Филановского, Мартынова, например. Вообще много современных хороших композиторов и у нас, и на Западе. Но для релакса всё-таки я старую классику слушаю, конечно. «Страсти по Матфею».

Вера Леонидовна Киселёва, врач: «Лев Семёнович, в одной из своих книг Вы говорите о том, что Россия современная сравнима по возрасту с ребёнком, с подростком. У меня вопрос: что нужно нам всем делать, чтобы Россия стала взрослеющей мощной страной…»

Л. Рубинштейн: «Ну, если б я знал…»

В. Киселёва: «…при том, что диагноз, который Вы ставите – с ним нельзя не согласиться. И ещё один вопрос: каково ваше отношение к позиции вашего коллеги по литературному цеху Михаила Веллера, который говорит о том, что сегодня в европейских странах нарастают энтропийные процессы, и что у европейской цивилизации и у России, в частности, нет будущего? Ваши мысли по этому поводу. Спасибо».

Л. Рубинштейн: «Что касается будущего, то всякому настоящему всегда свойственно считать, что будущего нет. Это очень известная история, которая длится, может быть, с эпохи Возрождения, может быть позже, может быть раньше, что всё кончается, что всё, что было – уже было. Шпенглер писал в «Закате Европы» ещё в конце XIX века: всё, что каждая современность считает закатом – это некое видоизменение, мутация, и этот цивилизованный западный мир просто меняется, просто растёт, переживает разные стадии. Я как раз очень оптимистично к этому отношусь. Ничего не случится, просто всё будет по-другому. Дело не в том, что существуют проблемы, дело в том, есть ли воля с этими проблемами что-то делать. Потому что есть общества, которые проблемы воспринимают как проблемы, а есть общества, которые проблемы воспринимают как, например, предмет гордости. Вот это и есть то самое подростковое сознание. Взрослый человек проблемы воспринимает как проблемы. У всех есть проблемы. У молодых одни проблемы, у взрослых другие, у пожилых – третьи проблемы. Все эти проблемы надо решать, иметь волю к их решению.

А первый вопрос… Что делать, чтобы из подростка вырасти во взрослого? Ну я всё-таки не знаю, иначе я бы уже это сделал давно. Поскольку я как-то к искусству принадлежу, то я считаю, что если существует у искусства какая-то серьёзная общественная роль – то это общественная роль как раз диагностическая, т.е. искусство ставит вопросов больше, чем на них отвечает. А тот, кто пишет рецепты… как правило, это всегда как-то мимо».

Б. Павлович: «Лев Семёнович, как раз с этой диагностической ролью связано то, что вы в какой-то момент от стихов перешли к формату прозы?»

Л. Рубинштейн: «Понимаете, это произошло случайно, в смысле биографическом. Вообще, многие вещи происходят случайно, а только задним умом ты понимаешь, что они случайны. Случайно в том смысле, что биографически сложилось так, что где-то в середине 90-х годов я оказался на таком биографическом распутье, в том числе, кстати, и экономическом, т.е. буквально иссякли возможности регулярного заработка. Ну так случилось. А тут меня позвали работать во вновь открывшийся еженедельный журнал под названием «Итоги» (может, кто-то его помнит), которым руководил Сергей Пархоменко. А там моя давняя приятельница Дина Годер стала возглавлять отдел искусства. И говорит: «Давай, поработай в журнале». Я говорю: «Что я буду делать?» «Ну, что-нибудь попишешь». Сначала я пришёл туда, чтобы писать про книжки, попытался стать литературным критиком. Я написал какое-то количество рецензий. Потом понял… внутри себя понял, что у меня это не получается, потому что мне мало что нравится – я же внутри ситуации нахожусь. Да? Довольно глупо для критика – хвалить друзей, а всех остальных ругать, как-то глуповато это выглядит. И я это дело бросил. И так вот случайно от ужаса какого-то, от какого-то отчаяния, безысходности у меня возник тот жанр, из которого теперь составляются эти книжки. Какой-то он такой непонятный – колонка не колонка, эссе не эссе… То, что всегда в «Итогах» отпечатывалось на последней полосе и называлась рубрика «Разговоры запросто». Её специально для меня придумали. А потом как-то так всё пошло, и стихи немножко отступили на второй план, потому что, видимо, немножко ушла мотивация. Я даже не могу объяснить. Во-первых, я думал, что я этим просто деньги зарабатываю, а оказалось, что пишу это столь же серьёзно и занимаюсь этим теми же участками мозга, которыми занимаюсь и поэзией. И мне на то и другое просто не стало хватать энергии. Я поэтические тексты и сейчас пишу, но гораздо реже. Но прозы больше у меня сейчас, да, это меня всерьёз увлекает, тем более, что я последние пару лет очень серьёзно пристрастился к интернету, к социальным сетям. Мне вообще всегда было интересно осваивать какие-то новые жанры. Теперь есть люди, которые меня знают исключительно через Фейсбук».

Вопрос из зала: «Лев Семёнович, известно, что слово «интеллигент» происходит от слова «intelligent» - информированный… Как вы считаете, порассуждайте, пожалуйста, может ли человек, допустим, вследствие того, что он зомбирован «ящиком» и не владеет реальной информацией, может ли он считаться интеллигентом? Понятно?»

Л. Рубинштейн: «Понятно. Знаете, мне кажется, что это слово за последнее время как-то семантически мутировало, не вполне понятно, что оно означает. Оно возникло где-то в первой половине XIX века, и оно очень не похоже на западное слово «интеллектуал», потому что интеллектуал – это образованный человек с определённой, дистанцированной, позицией по отношению к обществу, к его морали. Интеллектуал – это не просто человек информированный и много знающий, это всегда и человек, занимающий роль некоторого конструктивного критика по отношению к существующему порядку вещей. В набор качеств интеллигента в России всегда входили какие-то внепрофессиональные качества и категории, вроде как совесть какая-то… Я не ерничаю по этому поводу…»

Молодой человек: «Поэтом можешь ты не быть…»

Л. Рубинштейн: «Да, что-то в этом роде... Но интеллигенция всегда очень двусмысленная. Она дама влюбчивая, она всегда от начальства вроде как дистанцировалась, но всегда к нему и льнула и всегда хотела быть при государстве и в то же время хотела быть против государства. Всё как-то хотелось одновременно. Я когда-то сформулировал, может быть, несколько схематично и грубо, разницу между человеком интеллигентным и неинтеллигентным. Неинтеллигентный человек из гостей крадёт ложки, а интеллигентный – книжки. Примерно такая разница. (Смех в зале). Бог его знает. Мне кажется, сегодня это слово уже несколько потёртое. Надо какую-то новую технологию для всего этого искать. Вообще-то интеллигенция, особенно в советские годы, очень сильно в своей репутации потеряла».

Молодой человек: «А оно потёртое в России или...»

Л. Рубинштейн: «А не в России вообще нет такого понятия, насколько мне известно. Это русское понятие. То есть слово не русское, а понятие русское. Потому что интеллигенция – это русская интеллигенция».

Андрей Жигалин, поэт: «Здравствуйте, к Вам вопрос: кого из кировских, вятских писателей вы знаете? И второй: смотрите ли Вы телевизор и если да, то какие передачи?»

Л. Рубинштейн: «Я отвечу сразу на второй вопрос совершенно лаконично: не смотрю я телевизор. А иногда смотрю «Дождь».

Реплика из зала: «Поясните, что такое «Дождь», для некоторых».

Л. Рубинштейн: «Дождь» – это такой телеканал… Ну знают о нём, наверное… Там просто работает много моих друзей и знакомых, и я там часто бываю. Очень редко смотрю «Культуру», только старые записи хорошие.
Вятские писатели… Знаете, я знаю много разных писателей, но я могу не знать, что они вятские. Я не знаю тех писателей, которые себя позиционируют как вятские».
(Аплодисменты и смех в зале)

А. Жигалин: «Грин, Салтыков-Щедрин, например…»

Л. Рубинштейн: «Ну, таких знаю… Я, кстати, про него тоже недавно узнал, что он вятский»

Реплика из зала: «Крупин, ещё, например…»

Л. Рубинштейн: «Ну да… но я не знал о том, что они вятские…»

Вопрос из зала:«Лев Семенович, вот процесс рождения, создания произведения… Какова творческая кухня, если не секрет? Трудно или легко это происходит?»

Л. Рубинштейн: «По-разному. Абсолютно по-разному. Я понял вопрос, но совершенно не уверен в ответе. Абсолютно по-разному, алгоритма нет. Физически, механически пишу быстро, но я очень долго думаю. Когда я сажусь писать текст, он у меня довольно быстро получается, почти весь он у меня в голове уже есть. Но я его долго вынашиваю, то есть беременность такая… Не недели и месяцы, но всё же… Но абсолютно всё по-разному происходит. Поэзия – там всё по-другому. Там у меня свои представления о композиции, они очень похожи на представления о композиции музыкальной. Запись фрагментов и их композиция, компоновка – совершенно два разных процесса. Примерно как в кино, между прочим: снимают кадры, а потом режиссёр долгое время тратит на монтаж и монтирует их, понятно, не в том порядке, в каком снимали. Так и тут, что-то в этом роде. То есть никогда поэтические тексты не пишутся с первого слова до последнего. Как и прозаические. Они иногда рождаются не от темы, не от предмета, а, например, от какой-нибудь фразы, которая мне кажется удачной. А фраза начинает обрастать другими. Потом рождается и тема, и композиция и всё остальное. Вот как-то так».

Наталья Дмитриевна Богатырёва, доцент кафедры русской и зарубежной литературы ВятГГУ: «Простите, Лев Семёнович, интересно, как Вы реагируете на критику, т.е. на осмысление Вашего опыта, и стихотворного, и прозаического в современной критике? Есть ли вам близкие критики? Что-то об этом».

Л. Рубинштейн: «Ну, мне это очень интересно. Я не являюсь творческим аутистом, мне интересна обратная связь, мне, конечно, интересно, кто как это воспринимает. А если воспринимающий умеет это внятно артикулировать и формулировать – это всегда интересно. Даже к критике критической, не хвалебной я отношусь очень уважительно. Я не выношу двух вещей: хамства и вранья. А всё остальное – почему бы и нет. У меня нет идеи, что я вне критики. Могут быть разные точки зрения, это очень интересно».

Н. Богатырёва: «А имена можете назвать какие-нибудь близкие вам?»

Л. Рубинштейн: «А знаете, сейчас стало мало, как ни странно… сейчас почти исчезла литературная критика или она совсем ушла в блогосферу. Мне не известны те, кто сейчас актуально работает в жанре газетной, журнальной критики. Существуют ещё критики в старом, советском, смысле слова, которые пишут в огромные толстые журналы огромные обзоры за год… Вот их, мне кажется, не интересно читать. А оперативной критики что-то я в последнее время не вижу. А всё, что в этом смысле происходит, происходит либо в сетях, либо уже не в виде критики, а в виде исследований на кафедрах. Какие-то дипломные работы про себя я читал, а какой-то интересной критики нет».

Н. Богатырёва: «В своё время я слышала о Вас от Максима Ильича Шапира…»

Л. Рубинштейн: «Например, да…»

Н. Богатырёва: «…о Вашей поэзии. Поэтому ожидала, что Вы назовете это имя или какой-то ряд…»

Л. Рубинштейн: «Ну, это не критика, вот в чём дело. Но в этом смысле я могу назвать и Шапира, могу назвать Андрея Зорина, нескольких людей, живущих не здесь… Когда до меня доходит, мне это интересно, я не настолько нарциссичен, чтобы повсюду собирать про себя. Но когда доходит, мне это, конечно, любопытно, а если это критика дружественная, мне ещё и приятно – я живой человек».

Татьяна Леонидовна Машковцева, гл. библиотекарь отдела абонемента: «Кого из современных писателей Вы могли бы назвать как наиболее интересных? И наиболее любимых Вами?»

Л. Рубинштейн: «Писателей или поэтов? Это немножко разные…»

Т. Машковцева: «И тех, и других».

Л. Рубинштейн: «Поэтов сейчас много и очень многие интересны, я даже не возьмусь перечислять. У меня, конечно, есть близкие друзья, которых я всегда называю в первую очередь, но это как-то будет выглядеть слишком… Из ныне живущих: Сергей Гандлевский, Михаил Айзенберг, Тимур Кибиров, Виктор Коваль – это ближе ко мне по возрасту. Есть прекрасные женщины-поэты, мне почему-то кажется, что в следующем поколении они интереснее, чем мужчины. Это Маша Степанова, Елена Фанайлова, Линор Горалик, замечательная, Вера Павлова… Очень яркие, очень оригинальные, самостоятельные, живые. Из более-менее нового по отношению ко мне поколения мне нравится Андрей Родионов, мне нравится Кирилл Медведев, мне нравится Юрий Гоголев и т.д. Это про поэтов.

Что касается прозы, я вынужден сказать, что я немножко потерял нить. Большая часть современной романной продукции мне неинтересна. Я не могу это ничем объяснить, потому что любое высказывание как бы предполагает адресата. Когда я открываю тот или иной роман, из тех, которые сейчас читают, которые на слуху, у меня всё время возникает странное ощущение, совершенно незаконное и труднообъяснимое: я начинаю читать и думаю «А я-то тут причём?» Я всё время ощущаю, что это не ко мне обращено и не для меня написано, видимо, там какой-то другой адресат. «Причём тут я?» - думаю я, и книга сама захлопывается. При том, что вроде там есть язык, вроде там есть то сё, но мне всё время непонятно – почему вдруг я должен это читать? Странное совершенно ощущение. По поводу стихов этого нет. Поэтому мне кажется, что в прозе по-прежнему важные вещи делает мой давний друг Владимир Сорокин. Он мне по-прежнему кажется базовым писателем. В смысле жанра, создания хорошего, качественного, жанрового приключенческого письма, то вы, наверное, догадываетесь, что я назову Бориса Акунина. Потому что он это делает очень классно, очень честно, не притворяется никогда ни Толстым, ни Достоевским, а просто пишет прекрасную, жанровую, увлекательную литературу. Не знаю…правда, не знаю, кого из прозы-то ещё назвать. Мне очень симпатична Людмила Улицкая, но она опять же не вполне для меня пишет, но она очень качественный, честный литератор со своей очень правильно выбранной литературной политикой и стратегией».

Вопрос из зала: «Лев Семёнович, такой вопрос. С годами всё меньше удивляешься чему-то, изумляешься. Было ли в последнее время что-то такое, необязательно в литературе, в искусстве, просто в жизни, когда бы Вы сказали: «О! Это меня изумило»?

Л. Рубинштейн: «Меня каждый день изумляет всё, что происходит в российской политике (Смех, аплодисменты в зале). Более того, всё время кажется, что надо перестать удивляться, но я всё ещё удивляюсь и всех призываю не переставать удивляться. Катастрофа наступит тогда, когда мы начнём всё воспринимать умом. Это правда изумляет, да. А в искусстве, пожалуй, нет. Российская политика сейчас посильнее, чем «Фауст» Гёте».

Б. Павлович: «Какие другие стратегии, кроме удивления, вы исповедуете?»

Л. Рубинштейн: «Удивление – это не стратегия, это реакция. А какие реакции… Ну понимаете…Здесь ключевое слово «сопротивление». Это очень серьёзное слово, которое включает в себя многое, у него есть разные формы, разные методы, разные проявления. Сопротивляется каждый в меру своего темперамента, в меру своего мужества, отчаянности и т.д. Но то, что сопротивляться надо – это реальность. Я на днях сформулировал это так: не сопротивляться фашизму – это самоубийство. Это не отвага! Это – самосохранение».

Александр Львович Рашковский, краевед: «Давайте перейдём к другой теме, к истории…»

Л. Рубинштейн: «Давайте….»

А. Рашковский: «Вот сейчас много говорят про единый учебник истории. Я вообще, честно говоря, не понимаю, как это можно сделать, ведь история – это версия, не может быть одна версия, правильно? Иначе у нас получится что-то вроде краткого курса ВКП(б)»

Л. Рубинштейн: «Конечно, конечно… Понимаете, они к этому стремятся, правда, не могут учесть принципиально иной информационной ситуации, всё равно ведь сейчас все всё знают. Там же идея вот в чём. Идея этого единого учебника и идея этой историко-философской концепции в том, что авторы, разработчики не утверждают, что не было ГУЛАГа, например. Всё было, конечно… Не надо детям об этом рассказывать! Надо обязательно, чтоб гордились, а знание – зачем? Не надо. Не надо и всё. Зачем? Это всё тоже подростковое сознание: у тебя болячка на руке, надень длинный рукав – не надо, чтобы было видно. Нехорошо. И вот эта идея общего знаменателя – она, конечно, изначально шизоидная, какой общий знаменатель, всё равно все всё знают. Уже когда я в школе учился, какая-то информация доходила, а уж сейчас тем более. Чем это чревато? Ещё большим разгулом лжи и цинизма. Значит, будут люди всё знать, а на экзаменах будут говорить то, что от них требуют.Те, кто постарше, это всё помнят. А для большинства, для тех, кто хочет этого всего, этих общих знаменателей, разумеется, это никакая не идеология, а очередной способ что-нибудь напилить. Это всё очевидно. СредствА на это будут выделены! Выделены, освоены, распилены».

Н. Овечкина, учитель: «Лев Семёнович, можете ли Вы с Вашим интересом к политике свой взор обратить на школьное образование? На учебники, в частности. Не хотите освоить эту целину?»

Л. Рубинштейн: «Я лично?»

Н. Овечкина: «Вы лично, с вашим отношением юмористическим, в меру агрессивным…».

Л. Рубинштейн: «Даже не в меру, пожалуй (Смех в зале). Я понимаю, о чём вы говорите. Ну, если речь о школьном курсе литературы, я однажды даже написал какой-то текст, но глубоко внедряться в эти дела, в ЕГЭ… Я плохо знаю, что это такое. У меня и чисто биографически… дочка давно закончила школу…»

Н. Овечкина: «А внуков нет?»

Л. Рубинштейн: «Есть, есть. У меня есть внучка, но у неё есть родители. (Аплодисменты в зале)… И она ещё для этого маленькая. Я понимаю вашу озабоченность, но нельзя всё… Я не скажу, что мне это вообще не интересно… Интересно вообще много что».

Наталья Осипова, доцент кафедры журналистики и культурологи ВятГУ: «Что вам показалось интересным в Вятке? Вы здесь уже почти целый день…».

Л. Рубинштейн: «Да всё интересно. У меня какие-то фрагментарные ощущения. Дипломатические обстоятельства меня толкают сказать, что самое интересное – это наша сегодняшняя встреча… (Смех в зале). Это, кстати, так и есть, потому что я ещё толком не видел ничего».

Вопрос из зала: «А политическая репутация Вятки?»

Б. Павлович: «И вы туда же…»

Л. Рубинштейн: «Ну, последние дни понятно, с чем Вятка ассоциируется… Уже даже не с Герценом и не с Салтыковым-Щедриным, а с Кировлесом. Я бы даже писал «Кировлесс» с двумя «с».

Вопрос из зала: «Лев Семёнович, а чему Вы радуетесь в этой жизни, и что Вас огорчает?»

Л. Рубинштейн: «Радуюсь я много чему! Что вы… я постоянно радуюсь, потому что я постоянно сталкиваюсь с прекрасными, замечательными, красивыми людьми; потому что я люблю что-нибудь вкусное; люблю всякую вокруг красоту; потому что я куда-то езжу; потому что я читаю какие-то прекрасные книжки, в основном, перечитываю, между прочим; музыку слушаю. Полно всего прекрасного. А огорчаюсь я тем, что… Вот к вопросу об учебнике истории. Дело не в учебнике истории. Какие бы ни были учебники, история всё равно не освоена, история не понята, история, главное, не выучена! Не в том смысле, что кто-то не знает последовательностей событий, а то, что история ведь как бы учит, но в то же время она никого никогда не учит, и вот так вот общество ходило и ходит, и будет ходить кругами. И это глубоко огорчительно. Каждый круг будет утверждать: «Мы не имеем никакого отношения к тому, на что вы там намекаете». И в то же время я не чувствую историзма, потому что нынешние гадости, преступления оправдываются тем, что в какой-то другой стране три века назад было примерно то же самое. «А вот в Америке в XIX веке работорговля была, а вы нам тут глаза колете!» и т.д. Вот этому огорчаюсь, всему остальному радуюсь».

Вопрос из зала: «А можно простой вопрос? А вы на чём до нас добирались – на поезде или на самолете?»

Л. Рубинштейн: «На поезде».

Из зала: «У нас прекрасные самолёты!» (Смех в зале)

Л. Рубинштейн: «Спасибо. Вы где работаете?»

Из зала: «У меня муж пилот!»  (Смех в зале).

Вопрос из зала: «Лев Семёнович, ещё один момент. Знаете, мы вятские – немножко особенные, Вы уже заметили…»

Л. Рубинштейн: «Да все так говорят, что они особенные…»

Из зала: «Ну, мы-то самые особенные. Может быть, это объясняется нашей географией, может быть, чем-то другим, ведь город основали новгородские ушкуйники, прямо скажем, не очень правильные в жизни люди были, искали, где бы поселиться, поселились в болотах. Но вече было только в Новгороде, в Пскове и в Вятке…»

Л. Рубинштейн: «Правильно…»

Из зала: «… и, говорят, когда всё-таки решили присоединить Вятку и Вятскую землю к княжеству Московскому, первое, что сделали – это вечевой колокол в Вятке решили лишить жизни, т.е. убрали его язык. Потом повезли этот колокол, ну и где-то в болотах он затонул. Но это никому не известно, так что если поискать, может ещё и найдётся».

Л. Рубинштейн: «А Вятку при ком к Москве присоединили?»

Из зала: «При Иване. Но потом Вятка стала местом ссылки, имел неосторожность Герцен сюда попасть, слава Богу, и первая публичная библиотека – вятская. И колокол-то, посмотрите, в Европе всё-таки нашёлся. Поэтому Вятка, конечно, это земля особенная. Точно также как мы, вятские люди, очень самоироничны, гляньте на географические названия: Дурни, Козели, Зюли и прочие и прочие. Но с другой стороны – деревня Москва, Петербург, Казань, Светозарево, Сибирь. Так что Вы правильно попали в Вятку, мы очень хотим, чтобы Вы полюбили наш город, приезжайте почаще, будем искать колокол».

Л. Рубинштейн: «Спасибо, спасибо».

Б. Павлович: «Давайте тогда последние незаданные вопросы».

А. Рашковский: «Это полная чушь, что у нас первая  публичная библиотека, да и про колокол этот много сказок сочинено».

Б. Павлович: «Ваш вопрос Льву Семёновичу…»

А. Рашковский: «Что касается вообще истории, кто-то сказал, что самая тёмная история – это история Вятки. В связи с этим вопрос. В Москве недавно произошла история после балета «Эсмеральда»… (Смех в зале) Как Вы считаете, что за дымовую завесу нам тем самым повесили?»

Л. Рубинштейн: «Ой, я никак не считаю. Меня вообще почему-то расстроило, что эта светская новость так всех взволновала. Не знаю, я эту историю никаким образом интерпретировать не могу».

Б. Павлович: «Мне надо Льву Семёновичу сообщить, что на многих обсуждениях, которые случаются в Вятке на разных фестивалях, на прочих съездах иногородних гостей, кировчане начинают разговаривать с кировчанами. (Смех в зале). Это такой жанр, потому что не всегда… (неразборчиво) И вече собирается…(неразборчиво)»
(Смех и аплодисменты в зале)

Наталья Ситникова, журналист: «Можно вопрос задать?»

Б. Павлович: «Три последних вопроса».

Н. Ситникова: «Лев Семёнович, у Вас есть свой литературный агент и надо ли Вам искать спонсора, чтобы издать книгу и потом продать её?»

Л. Рубинштейн: «На оба вопроса отвечу «нет». Агента никакого литературного нет, никаких спонсоров никто не ищет, а есть несколько издательств, которые по своей собственной инициативе и воле меня издают».

А. Жигалин: «Ваши любимые праздники?»

Л. Рубинштейн: «Праздники?.. В детстве и до сравнительно недавнего времени был Новый Год. Потом он мне надоел. У меня была когда-то институтская компания, и мы регулярно собирались и праздновали 19 октября – День лицея. И он до сих пор кажется мне мощным праздником. Если бы меня спросили, какую историческую дату я сделал бы общенациональным праздником, я бы назвал 19 февраля – это день отмены крепостного права».

Реплика из зала: «И вы родились в этот день!» (Смех в зале)

Л. Рубинштейн: «И я родился. Поэтому я запомнил дату».

Т. Машковцева: «А можно напоследок бестактный вопрос?»

Л. Рубинштейн: «Да! Но я и отвечу бестактно».

Т. Машковцева: «Насколько часто Вы выезжаете за пределы столицы…»

Л. Рубинштейн: «А что тут бестактного-то?»

Т. Машковцева: «…и какие впечатления у Вас будут от посещения Вятки и, понятно что, вятских? Они могут быть любыми. Если они будут написаны, где их можно будет прочитать? Уж очень любопытно. Спасибо».

Л. Рубинштейн: «Я не знаю, с чем сравнивать, но достаточно часто, за это лето я был в шести местах, включая Краков, Венецию, Кострому... У меня нет такой привычки обязательно письменно отчитываться о всех поездках. Более того, любые впечатления должны отлежаться. Я, как Чехов, который в одном письме писал: я не умею писать с натуры, я умею писать только по воспоминаниям. Возможно, что где-то возникнет Вятка, возможно, нет, я не знаю».
(Аплодисменты)

Л. Рубинштейн: «Спасибо вам всем».

Б. Павлович: «Первые перепосты с вятскими фотографиями на странице Льва Семёновича в Фейсбуке уже появились... Я с вашего позволения два слова скажу о том, что будет завтра, потому что кто-то в курсе, кто-то не в курсе. Лев Семёнович уже сказал, что сегодня день прозы, завтра – день поэзии, но завтрашний день будет ещё и немного театральным. Те, кто придут завтра в Галерею Прогресса к 6 часам, станут свидетелями нашего литературно-музыкального проекта. Мы небольшой фрагмент нашей работы по текстам Льва Семёновича под названием «Мама мыла раму» там покажем. И, собственно говоря, именно с этой работы наше непосредственное знакомство со Львом Семёновичем и началось. 31 декабря, за 2 часа до Нового года, я, чтобы войти в новый год без долгов, стал писать ему покаянное письмо, чтоб тайком от него мы сделали спектакль. И, собственно говоря, вот с этой легитимации всё и началось. Поэтому завтра у нас будет сакральный акт встречи автора со своим текстом».

О. Шебеко: «А послезавтра?..»

Б. Павлович: «А что послезавтра? А! Спойлер от Ольги Шебеко! А послезавтра там же, в Галерее Прогресса, состоится благотворительный спектакль «Оскар и Розовая Дама», который мы играем в Драматической лаборатории, и таким образом собираем деньги в помощь детям-аутистам Кировской области. Если кто-то готов помочь или просто интересуется тем, что мы делаем в области театра, приходите. Это будет, ко всему прочему, закрытие театрального сезона Драматической лаборатории. Вот такой у нас насыщенный график на этой неделе.
(Аплодисменты)

Большое спасибо, уважаемые друзья. Если кто-то хочет взять автограф у автора и есть с собой книжка – пожалуйста, подходите».

 «Я здесь!  Л. Рубинштейн» (Автограф в «Книге почётных посетителей Герценки»)

Лев Рубинштейн в клубе «Зелёная лампа». Вятка. Герценка.13.06.2013

 Видеозапись встречи - Аглая Соловьёва

 

ЛЕВ РУБИНШТЕЙН, ПРЯМАЯ РЕЧЬ:

«…Мы будем жить долго, желательно бесконечно долго. Потому что у нас у всех есть ещё одна неотменяемая обязанность: как можно дольше иметь эту прекрасную возможность – радовать друг друга и друг другу радоваться. Мы обязаны – просто по законам всепобеждающей жизни – пережить всю эту нежить.
Потому что на наших глазах и с нашим участием в очередной раз разворачивается старинная мистерия под названием "Прение живота со смертию". В той мистерии побеждала смерть. Но пора бы уже победить и "животу", то есть жизни.
Это стоит усилий.
Нет, нет, никакого мертвецкого аскетизма!
Хорошо и незло шутить друг над другом и, главное, над самими собой. Угощать друг друга вкусной едой и выпивать не вгоняющие в злобу напитки. Весело и непредвзято глядеть по сторонам. Радоваться хорошей погоде и симпатичным физиономиям, попадающимся навстречу. Слушать прекрасную музыку и запоминать наизусть прекрасные стихи. Перечитывать любимые книги и как можно чаще вспоминать блаженные моменты нашего неповторимого детства.
Мы живые, весёлые, открытые, постоянно готовые к радости, к сочувствию, к состраданию, к острым мгновениям смертельной, но очищающей душу тоски и такого накала счастья, которое никто и никогда не сумеет даже приблизительно описать в школьном сочинении на соответствующую тему.
И всё перечисленное укладывается в короткое, заветное, необходимое слово "свобода".
И всё это, то есть то, что унаследовано нами по праву рождения или приобретено посредством нашей воли, наших усилий, нашего, если угодно, таланта, вполне достойно того, чтобы это защищать.
И это вовсе не так трудно, как может показаться: достаточно просто твёрдо, последовательно и деятельно оставаться такими, какие мы уже есть.
Ну, может быть, чуть-чуть лучше».

Лев Рубинштейн (Грани.ру, 25.04.2013)

ЛЕВ РУБИНШТЕЙН В КИРОВЕ:

Борис Павлович о книге Льва Рубинштейна и Григория Чхартишвили "От мая до мая" в передаче "Дай почитать" на радио "Эхо Москвы в Кирове". 2.07.2013

Интервью Льва Рубинштейна на радио «Эхо Москвы в Кирове» 13.06.2013

Лев Рубинштейн: «Моя жена – мой самый строгий критик»: Интервью порталу www.ikirov.ru. 13.06.2013

Михаил Коко. Рубинштейн с нами // Вятская особая газета. – 2013. – 20 июня (№ 24). – С. 5.

Мэри Лазарева. Московский гость плохо знает вятских писателей, зато не исключает переименования Кирова – в Кировлесск // Вятский наблюдатель. – 2013. – 21 июня. – С. 17.

Юлия Ионушайте. Лев Рубинштейн. Первый визит в Вятку // Кировская правда. – 2013. – 21 июня (№ 68).

Лев Рубинштейн: «У меня нет амбиций стать рупором эпохи» / Записала Наталья Владимирова // Вести. Киров. – 2013. - 21 июня (№ 51).

Мутирующая интеллигенция // Бизнес Новости. – 2013. – 17 июня

Фотоотчёт о вечере Льва Рубинштейна в Галерее Прогресса 14.06.2013

ЧТО ЧИТАТЬ:

  • Рубинштейн, Л. Домашнее музицирование : [эссе]. – М. : Новое лит.обозрение, 2000. – 440 с.
  • Рубинштейн, Л. Духи времени : [эссе]. – М. :КоЛибри, 2008. – 350 с.
  • Рубинштейн, Л. Погоня за шляпой и другие тексты : [эссе]. – М. : Новое лит.обозрение, 2004. – 254 с.
  • Рубинштейн, Л. Словарный запас : [эссе]. – М. : Новое издательство,  Cato.Ru, 2008. – 139 с.
  • Рубинштейн, Л. Случаи из языка. – М. : Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. – 80 с.
  • Рубинштейн, Л. Четыре текста из Большой картотеки : стихи. – М. : Время, 2011.
  • Рубинштейн, Л., Чхартишвили, Г. От мая до мая . – М. : Захаров, 2012. – 192 с.

***

***

ИНТЕРВЬЮ:

КРИТИКА И РЕЦЕНЗИИ:

ВИДЕО:

 

Отзывы к новости
Цитировать Имя
v_kurse, 29.10.2013 23:48:50
Лев Рубинштейн. Новый Антракт
Из запасников московского концептуализма: неопубликованный текст 1973 года — на COLTA.RU

http://www.colta.ru/articles/literature/963
Назад | На главную

џндекс.Њетрика