Версия для слабовидящих"Закоснелый сармат" и другие (Польское окружение А.И. Герцена в Вятке )
Т.А. Дворецкая
«Тюрьма и ссылка необыкновенно сохраняют сильных людей, если не тотчас их губят; они выходят из неe, как из обморока, продолжая то, над чем они лишились сознания», – писал А.И. Герцен1. Подобное произошло и с Герценом. «В 1835 году сослали нас; через пять лет мы возвратились, закаленные испытанным. Юношеские мечты сделались невозвратным решением совершеннолетних», – вспоминал он2. Во многом этому «сохранению» и закалке способствовали его встречи с польскими ссыльными. Первая произошла ещё в Перми, куда первоначально был сослан Герцен. Она произвела на него такое сильное впечатление, что, приехав в Вятку, он пишет очерк «Человек в венгерке», а затем включает его в цикл «Три встречи», где рассказывает о важнейших встречах своей жизни. Много лет спустя Герцен рассказал о Петре Цехановиче в «Былом и думах».
Пётр Цеханович был выслан за связи с эмиссаром М. Шиманским, прибывшим из Франции с целью поднять восстание в Польше. Более всего Герцена поразила несгибаемость Цехановича. Во время следствия он прошёл через такие допросы, выдержать которые было под силу далеко не каждому. Достаточно сказать, что в них участвовал печально знаменитый впоследствии Муравьев-«вешатель». Эти «заплечные мастера в генерал-адъютантских мундирах, сидевшие в застенке и мучившие эмиссаров, их знакомых, знакомых их знакомых» <…> прекрасно знали, «что все их действия покрыты солдатской шинелью Николая, облитой польской кровью мучеников… Жалки показались мне тогда наши невзгоды, наша тюрьма и наше следствие», – писал Герцен3. И, несмотря на это, Цеханович не выдал никого, не признался ни в чём. Выдал его сам Шиманский, которого Цеханович укрывал у себя в доме.
Мог ли предполагать Герцен, что, расставшись с Цехановичем и приехав в Вятку, он встретит здесь его соратников по делу Шиманского – Адама Римшу и Симона Гилевского!
«Поляки – мистики.<…> В глубине их души <…> есть <…> распятие, перед которым в минуту тяжести и устали они могут молиться»4. Подтверждением этих слов Герцена служит история Симона Гилевского, высланного в Вятку в 1834 г. Ксендз доминиканского ордена из Гродно, он открывает в Вятке первый католический храм. Местонахождение его неизвестно, сохранилась лишь опись имущества, но и по ней видно, что дело было поставлено основательно и с любовью5. В Вятке той поры было довольно много католиков. Это прежде всего солдаты местного гарнизонного батальона (в 1836 г. их было 360)6, чиновники-поляки и ссыльные. Люди глубоко верующие, они страдали от отсутствия в Вятке своего храма и священника. Лишь раз в год приезжал капеллан из Казани, один на пять губерний. С приездом Гилевского католики Вятки увидели свет. Он крестил младенцев, венчал новобрачных. По словам командира батальона, Гилевский по его просьбе, «хотя с опасением, но всегда с готовностью исполняет обязанности религии»7. Выражение «с опасением» вполне понятно после описанных выше приёмов следствия, через которые прошёл Гилевский на родине. Тем более нужно было проявить много мужества и любви к людям, чтобы и в условиях ссылки не оставить их без духовного попечения. Ведь деятельность эта была отнюдь не безопасна, потому что службы опальному священнику были официально запрещены. Он служил в Вятке без малого десять лет, и когда ему было разрешено наконец вернуться на родину, то – случай редчайший среди ссыльных – Гилевский просил оставить его здесь. Однако власти были неумолимы, и в начале 1843 г., сдав имущество храма по описи полицеймейстеру, Гилевский выехал в Минск.
26 августа 1837 г. Герцен писал из Вятки Наталье Захарьиной: «Вчера пришло освобождение двум сосланным семействам из Польши. Радость, восторг – только потому, что едут на родину, а я…»8 Речь идет о семьях Изидора Нагумовича и Адама Римши.
С Адамом Римшей связана романическая история. В августе 1835 г. встревоженный полицеймейстер Катани (кстати, один из героев «Былого и дум») доносит губернатору, что в Вятку к Римше приехала баронесса Вероника Остен-Сакен, девица Ошмянского уезда Виленской губернии, которую 21 августа без ведома и разрешения властей обвенчал с Римшей уже знакомый нам ксендз Гилевский10. Римша в полицию не явился, хотя к нему посылали квартального надзирателя. Губернатор сообщил о самовольном поступке министру внутренних дел, но ответа не последовало. В дальнейшем поведение Римши аттестуется как «весьма хорошее». Вероника же стала «героиней Вятки» – так назвали её в ходившем между ссыльными стихотворении. Родители не разрешили ей в своё время выйти замуж за любимого. Отважная девушка взяла билет до Москвы, видимо, для отвода глаз и отправилась в Вятку. В отличие от героини пушкинской «Метели», бежавшей из дома с двумя узлами, шкатулкой и горничной, она основательно приготовилась к семейной жизни: привезла с собою двух лакеев, повара, кучера, горничную и прачку. Разумеется, все они ехали не с пустыми руками. Впрочем, это и понятно: невеста не знала, сколько продлится ссылка – срок тогда не указывался.
Нагумович и Римша подали прошение об освобождении проезжавшему через Вятку в 1837 г. наследнику-цесаревичу. Благодаря его ходатайству они получили разрешение вернуться на родину под надзор полиции.
Когда говорят о ссылке Герцена в Вятку или об особенностях русско-польских отношений, почти всегда приводят цитату из «Былого и дум» об одном «закоснелом сармате», уланском офицере при Понятовском, который сказал Герцену знаменитую фразу: «Да зачем же вы русский?!» «Я понял, – пишет Герцен, – что этому поколению нельзя было освободить Польшу» 10.
Кто же этот «закоснелый сармат», одна фраза которого навела Герцена на столь глубокие обобщения? Ответа мы не найдем даже в академическом собрании сочинений писателя, хотя Герцен дает довольно точные «координаты» этого человека: освобождён в 1837 г., владеет литовскими поместьями, старик, уланский офицер при Понятовском, участник наполеоновских походов. По-видимому, довлел над исследователями авторитет М.К. Лемке, комментатора первого полного собрания сочинений А.И. Герцена, категорически утверждавшего: «Со всеми такими приметами ссыльного поляка в Вятке и Перми не было»11.
Действительно, ларчик не так просто открывается.
Очевидно, что отправной точкой для поиска является 1837 г. Существует архивное дело, которое по праву носит литеры «о. ц.» – особо ценное12. В этот высокий ранг его произвело имя Герцена, ибо в деле собраны списки ссыльных Вятской губернии с 1826 по 1841 гг. Оно много раз использовалось исследователями, в том числе и при подготовке собрания сочинений писателя, о чём свидетельствует лист использования. В нём где-то рядом с Герценом должен быть и наш «закоснелый сармат».
Списки ссыльных составлялись по третям года: январской, майской, сентябрьской. За январскую треть 1837 г. выбыли из Вятки Константин Миллер 21 года и Карл Пучковский 24 лет. За майскую треть – доктор медицины Изидор Нагумович 32 лет и дворянин Адам Римша 40 лет. За сентябрьскую – помещик Волынской губернии Грациан Лазарь Байковский 45 лет и Александр Герцен13. С первого же взгляда из списка претендентов отпадают почти все – по возрасту. Среди них нет стариков. Только Грациан Байковский и Адам Римша из них постарше. Но и их трудно назвать стариками. Правда, есть одно «но». Это – путаница с возрастом в дореволюционных документах. Возраст записывался со слов ссыльного, в течение каждого года при составлении новых списков переписчик должен был прибавлять год, но не всегда это делал. Иногда было выгодно изменить возраст в ту или другую сторону (например, молодые участники Январского восстания имели послабления). В результате расхождение между возможными датами рождения иногда достигает около десятка лет и точность их весьма проблематична. Например, по данным В. Сливовской, Римша на три года старше, чем по вятским документам14. В случае с Байковским расхождение тоже имеется и составляет три года: по списку 1832 г. Грациану Байковскому должно было быть в 1837 г. 48 лет15. Если иметь в виду его бурную жизнь: участие в восстании, ссылку, большое семейство (8 детей) и большое хозяйство из двух деревень и 250 душ, то он мог выглядеть стариком, тем более для молодого Герцена, как, впрочем, и Римша. Вообще определение возраста по внешнему виду вещь весьма субъективная. Вот что, к примеру, пишет Герцен о вятском губернаторе А.А. Корнилове: «Высокий, толстый и рыхло-лимфатический мужчина лет около пятидесяти…» А Корнилову в то время было неполных тридцать шесть лет.
Далее – о возвращении в «свои литовские поместья». Поместья были и у того, и у другого из наших «претендентов». Только у Римши они значатся как арендуемые им и находятся в Гродненской губернии, а у Байковского они его собственность и находятся в Волынской губернии. Во времена Герцена ещё были живы воспоминания о принадлежности этих земель Литовскому княжеству, вошедшему затем в Речь Посполитую. Например, Г. Каменьский своих соотечественников – уроженцев Волынской, Минской, Гродненской, Витебской губерний, живших в Вятке 1840-х годов, называл литовцами (литвинами), видя в них выходцев с бывших литовских территорий. Литва не раз упоминается в деле Римши. В сохранившемся письме А.Х. Бенкендорфа вятскому губернатору К.Я. Тюфяеву говорится о высылке Римши «из Литовского края», а в предписании министра внутренних дел – о связи Римши «с лазутчиками, появившимися в Литве»16.
Перейдём к определению «закоснелый сармат». Оно может относиться к обоим нашим героям. Слово «сармат» – житель древних польских территорий бывшей Сарматии – подчеркивает исключительную преданность своей родине, своим корням. Недаром одно из тайных польских освободительных обществ ХIХ в. называлось «Молодая Сарматия».
Остается последняя деталь – «уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов». Об этом в вятских документах наших героев нет ни слова. Но есть другие источники. В словаре В. Сливовской Римша назван участником кампании 1812–1814 гг., о военной службе Байковского не упоминается. На запрос из РГВИА пришёл следующий ответ: «В алфавите офицеров польской армии за 1817–1818 гг. упоминаются подпоручик (с 18/30 марта 1817 г. – поручик) 2 полка пеших стрелков Винцентий Байковский и капитан (с 4/16 декабря 1815 г.) бывшего 19 кавалерийского полка Римша (без указания имени и отчества)». Эти данные могут служить подтверждением того, что Байковский или не служил, или не найдены документы об этом. Римша же служил, причем в конных полках.
В заключение хочется остановиться на одном, быть может, несколько субъективном впечатлении от архивных дел Байковского и Римши. Интересующий нас герой «Былого и дум» – человек с ярко выраженным характером, необычайно сильным, гордым, независимым. Насколько может передавать характер человека официальный документ, который в нашем случае является, увы, единственным источником? Думаю, что все-таки может. Дела Римши и Байковского существенно разнятся между собой. Адам Римша ни разу не просил у власти денег (это о таких поляках Герцен писал: «…У русских они не просили ничего»). Байковский просил неоднократно. Независимость и гордость Римши выразились и в другом его поступке – отказе отчитываться перед властями о своей женитьбе, на которую он пошёл также без их разрешения, как полагалось ссыльному. Характерно и то, как ведут себя наши герои, получив освобождение. Байковский пишет благодарственное письмо, наполненное велеречивыми изъявлениями верноподданнических чувств, не забывая опять же попросить денег на дорогу домой. Римша не только не изъявляет благодарности и верноподданства – он хочет, чтобы им с Вероникой разрешили ехать без конвоя. Это то же тщательное оберегание своей и любимой женщины личной жизни, которое проявилось раньше в истории недозволенной женитьбы. И ещё одна деталь, ярко характеризующая Римшу, – его поведение на следствии. Ни Муравьёву, ни его следователям не удалось сломить Римшу: он не выдал никого. О встрече Римши с эмиссаром М. Шиманским рассказали следствию сам Шиманский и сестра Римши, познакомившая их. Такие сильные люди влекли молодого Герцена, он был знаком с Римшей, что подтверждается процитированным выше письмом к Н. Захарьиной.
Так кто же он, наш «закоснелый сармат»? Думается, что это Адам Римша. Но окончательный ответ на этот вопрос даст лишь дальнейший поиск новых источников.
А впереди Герцена ждало ещё много новых польских встреч. Галерея портретов «мучеников польского дела», начатая им в ссылке, продолжится в эмиграции. И всегда неизменным будет уважение, с которым Герцен писал о маленьком и гордом народе: «Перейдя границу, поляки … взяли с собой свою родину и, не склоняя головы, гордо и угрюмо пронесли ее по свету. Европа расступилась с уважением перед торжественным шествием отважных бойцов. … Печальный образ польского выходца – этого рыцаря народной независимости, остался в памяти народной. Двадцать лет на чужбине вера его не ослабла, и на всякой роковой перекличке в дни опасности и борьбы за волю поляки первые отвечали: «Здесь!»…»17
Примечания
1. Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т.— М., 1957. Т. 11: Былое и думы. Ч. VI–VII. С. 354.
2. Соболев В.А. А.И. Герцен в вятской ссылке.— Киров, 1962. С. 41.
3. Герцен А.И. Собр. соч.— М., 1956. Т. 8: Былое и думы. Ч. I–III. С. 229–230.
4. Там же. Т. 11. С. 128.
5. ГАКО. Ф. 582. Оп. 128 б. Ед. хр. 6. Л. 83.
6. Там же. Л. 49.
7. Там же. Ед. хр. 22. Л. 1 об.
8. Герцен А.И. Собр. соч. Т. 21. С. 198.
9. ГАКО. Ф. 582. Оп. 128. Ед. хр. 258. Л.10-10 об.
10. Герцен А.И. Собр. соч. Т. 8. С. 249.
11. Герцен А.И. Полн. собр. соч. и писем / Под ред. М.К. Лемке.— Пг., 1919. Т. ХII. С. 268.
12. ГАКО. Ф. 582. Оп. 128 З. Ед. хр. 1.
13. Там же. Л. 279 об.–280; 301 об.–302; 322 об.–324.
14. Sliwowska W. Zeslancy polsky w Imperium Rosyjskim w pierwszej polowie XIX wieku. Slownik biograficzny.— Warszawa, 1998. S. 525.
15. ГАКО. Ф. 582. Оп. 128 З. Ед. хр. 12. Л. 15 об.
16. Там же. Оп. 128. Ед. хр. 258. Л. 7, 14.
17. Герцен А.И. Собр. соч. Т. 11. С. 126–127.
