«Вячьки, робята хвачьки»: осмысление войны, солдатчины
и рекрутчины в фольклоре и мифологии Вятской губернии

С. В. Голикова

В 1856 г. в некрасовском журнале «Современник» появилась публикация вятского священника М. И. Осокина под названием «Народный быт в северо-восточной России. Записки о Малмыжском уезде (в Вятской губернии)», где, рассказывая о русских лесных духах, он упомянул и их французских собратьев. Поскольку текст, посвящённый им, невелик, мы воспроизведём его полностью:

«Лешие ведут частые войны с лешими же, живущими не в нашем царстве, а потому и у них бывает солдатчина. Главный их атаман свою резиденцию имеет в Сибири. Он по ветру даёт знать, какие лешие и из каких мест требуются к нему на службу: те тотчас оборачиваются лицом к Сибири и без всяких предварительных приготовлений идут в стан к атаману-лешему по сту вёрст в час. На походе они не делают ни роздыхов, ни днёвок. Лешие не имеют ни пушек, ни ружей и на сражениях совсем не употребляют пороха, но ломят друг друга столетними деревьями, стопудовыми камнями, которыми нарочно запасаются для сражений, и которые, будучи брошены рукою лешего, летят в десять раз скорее пули на пятьдесят вёрст. Наши лешие воюют больше с французом лешим, которого владения как раз подходят к Сибири. Впрочем, за русских леших опасаться нечего: они всегда побеждают, хоть француза и собирается всегда вдесятеро больше против них. У тех нет, вишь, ни лесу, ни камней таких, какие водятся у нас, на православной Руси»1.

Появление образа «француз-леший» в тексте издания 1856 г. вряд ли свидетельствовало о немедленной реакции на события Крымской войны (1853–1856). Русским в ней противостояла коалиция во главе с французами и англичанами. И, если эти события и оказали влияние, то только на активизацию и актуализацию уже бытовавших представлений, импульсом к возникновению которых, несомненно, стала война 1812 г. Об этом говорит и то, что русская нечистая сила воюет «больше с французом», и что она всегда его побеждает, хотя у врага десятикратное преимущество в военной силе.

Тема войны 1812 г. в устном народном творчестве не обойдена вниманием гуманитарной науки. Современные исследователи начинают изучать «образ француза как врага в коллективном воображаемом» и восприятие «иностранца-победителя» (который взял Москву). Однако считается, что отклик на военные события вернее было бы искать в исторических и солдатских песнях, преданиях, несказочной прозе. Иногда в этих текстах, особенно записанных у населения западных губерний, появлялся, правда, образ Наполеона-антихриста, а в сниженном варианте – Наполеона-колдуна или «знающего» (знахаря), и такой образ тоже стал предметом изучения. Однако вопрос о том, какие изменения произошли от вторжения французов в мифологическом сознании народа, практически не затрагивался. Хотя на его постановку могли натолкнуть уже толки о комете двенадцатого года, которая якобы предвещала большие неприятности: «Пометёт звезда землю русскую!» Не пытались также искать отзвуков Отечественной войны в фольклоре далёких от театра военных действий внутренних губерний России. Тем интереснее возникновение в представлениях вятских крестьян такого редкого персонажа нечистой силы, как французские лешие. Специалисты по имагологии (изучающие образ чужой страны, чужого народа; в данном случае – в сознании русских) уже отмечали, что французов, как и остальных чужестранцев, русские именовали «немыми», то есть немцами. По наблюдениям А. В. Чудинова, знакомство с реальными наполеоновскими солдатами не повлияло на фольклорные тексты2. Поэтому точное обозначение национальности – француз – свидетельствует о многом. Тем более – воплощение француза в привычном, русском образе низшей демонологии.

Образ французского лешего не явен и проступает на фоне действий «наших» леших и нашего российского пространства. Французов больше, но они всегда проигрывают, потому что не имеют в своём распоряжении таких природных богатств – «столетних деревьев» и «стопудовых камней», которыми славится «православная Русь». У фольклора вообще география на свой лад: мифологизированные французы поселены «как раз» в Сибири. В данном случае можно согласиться с ещё одним наблюдением Чудинова: «фольклорные французы почти неотличимы от фольклорных татар»3.

Кажется, срабатывает и аксиома имагологии о том, что во время войны происходит дегуманизация образа врага, ему придаются черты зверя, недочеловека4. Вступление французов на территорию России и захват ими Москвы превратил их в глазах русских людей в чудовищ, и зачисление их в разряд «нечистой силы» понятно. Однако от бытовой галлофобии следовало бы ждать появление сюжетов о том, как мужик француза-лешего поборол или как Никола-угодник помог расправиться с французом-лешим. Построенные по такой схеме тексты действительно появились, причём задолго до наполеоновского вторжения в Россию – в связи с Альпийским походом суворовских чудо-богатырей. В своей статье Чудинов цитирует опубликованные ещё в 1879 г. А. В. Елисеевым предания об А. В. Суворове, в которых великий полководец сверхъестественной силой одолевает французов, хотя враг вовсю использует чертей. Русская армия никак не могла взобраться по ледяным откосам. «Дедушка» Суворов, «видя, что это работа хитрого чёрта, условившегося помогать французам за сто душ наших пленных, приказал своим солдатам прочитать молитву да осениться крестным знаменем (знамением. – С. Г.) – и чары разрушились сами собою, и батальоны наши бодро полезли на снежные вершины»5. По принципу: с нами «крестная сила», а с ними «нечистая сила» – построен рассказ о переходе русских войск через знаменитый Чёртов мост. Чёрт «то скрывал от взора наших солдат края провала, затемняя их каким-то адским дымом, то рушил с грохотом переброшенные нами мостины, то засыпал наших громадными снежными лавинами, то наводил на наших французские ружья и пушки и, наоборот, – отводил наши от врага». Военачальник «отслужил молебен, осенил тьму крестным благословением и, окропив ущелье святой водою, уничтожил чары дьявола, крестом рассеял тьму, отвёл неприятельское огневое оружие и приказал сделать неразрушимый мост из брёвен, перевязав их шарфами офицеров и солдат, павших в сражении, так как вещи эти, снятые с пострадавших за веру, имели чудную силу, которая скрепила мост лучше железных болтов»6. В преданиях образ Суворова сочетает черты атамана-колдуна и православного священнослужителя, точнее, предстаёт в облике хорошо знакомого по сравнительной этнологии предводителя войска, исполняющего обязательные жреческие функции.

То есть принижение образа врага всегда происходит за счёт сохранения для самих себя хотя бы человеческого достоинства или же путём героизации своих (например, с помощью сакрального). В верованиях же малмыжских крестьян враги находятся в одной и той же ипостаси леших. Их противостояние помогает разобраться в особенностях мифологического осмысления реальности, присущих русскому народу. Война с Бонапартом стала суровым испытанием, всенародным бедствием, в ходе которого происходит не умаление врага (они – лешие, а мы – ангелы). Нет, мы – тоже не святые, поскольку воюем, ожесточаемся и теряем вид человеческий. Ситуация войны переводит мир в «нечистое», нечеловеческое пространство. А выручает нас только сакральное, причём сакральное весьма разнообразное. Например, в рассказе о нечисти упоминается святая стихия матери – сырой земли, помогающей нашим лешим. Магический потенциал деревьев и камней, припасённых для французских леших их русскими соперниками, практически необорим, поскольку эти боевые снаряды впитали святость русской земли (ср. с силой упомянутых в предании о Суворове шарфов тех военных, что пали за веру).

Похоже, что для мифологического сознания образ воюющих сторон в данном случае имел подчинённое значение, и схватка леших не прославляет доблесть на поле сражения. Солдат-леший представляет собой этакий автомат: «тотчас» следует приказу, в походе не делает «ни роздыхов, ни днёвок», преодолевая расстояния со скоростью сто вёрст в час. Это сверхъестественные, нечеловеческие усилия. Представитель нечистой силы – сверхчеловек, вернее, идеальное по представлениям того времени оружие: он «ломит» противника, и рука у него такая, что брошенные ею предметы летят в десять раз скорее пули, поражая в радиусе пятидесяти вёрст.

Противоборство отечественного лесного «чудища» с его французским аналогом помогает оценить значение монстра как важного эстетического элемента мифологической системы. Роль нелюдя в данном случае не вполне традиционна, он не враг человечества – не провоцирует индивида, заставляя его страдать и проявлять либо слабости и пороки, либо мужество и стойкость духа. Не идёт речи о «договоре с дьяволом», как в первом из цитированных преданий, когда французы обещали чертям сто душ русских пленных. В приведённом Осокиным отрывке мира людей вообще нет: нечисть противостоит не им, а друг другу. Произошло превращение монстра в главного героя, в символ Отечественной войны, причём с той и с другой стороны. Поддерживая память о ней, русский леший продолжает вести бой с французом и побеждать. (Что после поражения в Крымской войне, вероятно, было как бальзам на душу).

Сюжет о войнах леших показывает мифологическое пространство как особое место пребывания исторической памяти о 1812 годе. У мифологии был свой метод мемориализации, собственные средства запечатлеть эпопею 1812 года так, чтобы она могла сохраниться в совокупной памяти поколений. Рождённые ею мемораты придают истории разгрома французской армии яркость, живость и выразительность, без чего воспоминания о ней могли преждевременно потускнеть, а, может быть, и исчезнуть. Давно, дескать, отгремели последние залпы орудий, а воинственные лешие, обходясь без пушек, ружей и пороха, всё воюют с супостатом-французом, посягнувшим на русскую землю…

Под мифологическую трактовку, наряду с героическими событиями тех лет, попадали достаточно обыденные явления военной службы, а именно способы комплектования армии. Осмысление народом «набора» содержится в этом отрывке: «...И у них бывает солдатчина. Главный их атаман свою резиденцию имеет в Сибири. Он по ветру даёт знать, какие лешие и из каких мест требуются к нему на службу: те тотчас оборачиваются лицом к Сибири и без всяких предварительных приготовлений идут в стан к атаману-лешему...» В противоположность автоматической мобилизации в войско нечистой силы – для характеристики рекрутских наборов в мире людей жители Вятской губернии придумали даже особое слово «хватовщина». В собрании Д. К. Зеленина опубликована сказка «Лешой и черти», в которой содержится фраза: «А тогда была солдаччина хватовщиной: хто бы только попал, стар или молод, брали в солдаты и везли с собой»7. В первую очередь народная этимология подчёркивала произвол и беззаконие властей при сдаче рекрутов. Зеленин посчитал слово «хватовщина» областным и счёл нужным объяснить его значение: «Хватовщиной солдатчина, когда брали в солдаты первого попавшегося, кого только могли схватить». В примечаниях Зеленин вновь обратился к этому понятию, указав на его повседневный характер: «Ловля новобранцев – чисто бытовая черта нашей старины»8. Г. А. Верхорубов из Синцовской волости Котельничского уезда, у которого собиратель записал этот текст, относился к данной сказке как к были, которая случилась с его предком, специально пояснив: «Бабушка рассказывала про своего отца»9. Злоключения родственника описываются им вполне бытовым языком: тот был бродячим портным и скрывался от набора в армию превентивно. «…Работал он по ночам, – сообщал рассказчик, – а днём уберётся в лес под сено и спит, потому что боялся набора». Подвела портного случайность: стог сена, в котором он, по обыкновению, уснул, оказался рядом с большой дорогой. «Когда он уснул, сено роспинал, и образовался на воле. По дороге ехал чиновник с емщиком и говорит: “Емщик, что тут такоё?” – Емщик соскочил с козел, посмотрел: “Барин, здесь человек”. – “Тасчи ево сюда, повезём в солдаты!” – Посадили ево в повозку рядом с барином и поехали». Однако пойманный во время очередной остановки под предлогом «помочицца» сумел обмануть обнаруживших его и скрылся10. Современные комментаторы записей Зеленина также выделяют эпизод с «хватовщиной» и относят его к «вполне реалистичным». Т. Г. Иванова пишет, что «поимка мужиков для того, чтобы сдать их в солдаты», мог-ла иметь место в биографии прадеда Г. А. Верхорубова11.

Фиксация Зелениным в начале XX в. выражения «солдатчина хватовщиной» – не единственная на вятском материале. Н. Г. Кибардин, с позиций автора середины XIX в., писал, что рекрутский набор, проводимый «при том по-прежнему “хваткой”, а не по очереди, как ныне», бывал у водяных. Среди жителей Слободского уезда Вятской губернии ходили рассказы, что «нередко ночующие при озёрах, особенно рыболовы, видали, как иногда в полночь без предварительной погоды вдруг забушует озеро необыкновенными волнами и женщина под белым покрывалом, с рыданиями подбежав к огню, рассказывает, что её единственного сына поймали в солдаты и увели к приёму в заборное озеро»12. Перенос ситуации рекрутского набора в мифологическое пространство, насыщение его реалистичными деталями о заборном озере, единственном сыне, пресловутой поимке и отчаянии матери, недвусмысленно свидетельствуют о негативном отношении крестьян к рекрутчине. Связь рекрутского набора с нечистой силой на этом не исчерпывалась. «На лесных бывает солдатство, и они ходят воевать же с лешими неприятельской стороны», – продолжал характеризовать верования жителей Слободского уезда Кибардин. Поиск народом концептов осмысления рекрутского набора среди фигур местного пандемониума, в том числе устойчивые ассоциации с нечистой силой, показывают значение рекрутчины в народной картине мира.

Колоритные образы лешего и водяного должны были передать степень недовольства военным набором. Для показа его воздействия на жизнь народа традиционная культура использовала иные средства. В собрании Зеленина находится ещё одна сказка-небылица, которой он дал название «Удалой батрак». Записана она была в той же Синцовской волости Котельничского уезда от Н. И. Козлова и начиналась знаменательными словами: «Восеть [прежде, давно] было большоё солдаство. Забирали девок и баб, и малиньких робят»13. Чтобы передать неоправданные размеры постоянных изъятий людских ресурсов традиция распространила действие набора на заведомо не подлежащие ему, исключённые из него категории населения – женщин и детей. Столь широкое толкование должно было подчёркивать, что молох рекрутчины сжирал всё население. Однако упоминание представительниц женского пола, по мнению современного комментатора зеленинских сказок, не является только фигурой речи. «…В данном сказочном тексте, – отмечает Т. Г. Иванова, – отразились также реальные волнения крестьян в связи с нелепыми слухами о наборе в солдаты баб и девок»14. Речь идёт о событиях в Вятской губернии, произошедших во второй половине XIX в. и ставших широко известными благодаря публикациям В. И. Немировича-Данченко и того же Зеленина. «Чекалдинский поп из того, чтобы больше свадеб было, распустил слух о намерении правительства брать в солдаты девок. Тёмный народ струсил и давай окручивать дочерей, за кого попало», – передавал в качестве забавного анекдота детали местного происшествия, услышанного им во время путешествия по Каме, Немирович-Данченко15. По данным Зеленина, летом 1871 г. между крестьянами Сарапульской волости распространился слух о наборе крестьянских девиц. Новость разнеслась «скоро» и произвела «немалый переполох в местном женском населении». Расследование полиции показало, что слух возник не на пустом месте. «Сельский староста С-н и его писарь», по словам крестьян, в двух селениях собирали сход и записывали семейства, имевшие взрослых девиц. С одной женщины просили взятку за то, чтобы не показывать её взрослой дочери в составляемой ведомости. «Набор на девиц, говорили крестьянский староста и его писарь, делается будто бы потому, что за пленных где-то далеко, за несколько тысяч вёрст, требуется много девиц в замужество»16. Хотя в этих случаях оказалась замешана коррумпированная местная администрация, причины страха быть взятыми в армию коренились в практике проведения рекрутских наборов. Конечно, тогда подобные опасения подпитывались и судьбой солдатской семьи. П. П. Щербинин, характеризуя положение солдатки, отмечает, что супруга рекрута могла следовать за ним, она и дети могли проживать вместе с солдатом – семейные узы считались нерушимыми, и власти не осмеливались на них посягать17. Передача жён и детей нижних воинских чинов в ведение военного ведомства также подогревала образ рекрутчины, распространявшейся на женщин и детей. Причём в отношении детей после учреждения категории кантонистов и училищ для них тревоги родителей могли оказаться вполне оправданными. Неожиданную актуальность слухи о взятии детей на военную службу получили в совершенно новых исторических условиях конца XIX – начала XX в., когда в сельской глубинке Урала стали появляться первые летние ясли. Надзирательница таких яслей в д. Черемисский Малмыж Малмыжского уезда Вятской губернии в 1899 г. с удивлением писала о своих воспитанниках: «Оказывается, между крестьянами уже ходят толки, что дети, с которых снимут портрет [сфотографируют], непременно будут взяты в солдаты»18. Таким образом, призрак рекрутчины витал над народом и принимал весьма замысловатые формы ещё долгое время после её замены всеобщей воинской повинностью.

Война, солдатчина, рекрутчина в вятской мифологической традиции оказались окрашены негативно, они выглядят фантасмагориями. Реакцией на подобную образность стал поведенческий императив, представленный в поговорке, что помещена в заглавие этой статьи. Воспроизведем её полностью: «Вятские, ребята хватские: семеро одного не боятся, а один на один – так и котомочки отдадим».

Примечания

1 Осокин М. [И.], свящ. Народный быт в северо-восточной России. Записки о Малмыжском уезде (в Вятской губернии) // Современник. 1856. Т. 60 : ноябрь-декабрь. Отд. : Смесь. С. 37.
2 Чудинов А. В. С кем воевал русский мужик в 1812 году? Образ врага в массовом сознании // Французский ежегодник – 2012 : 200-летний юбилей Отечественной войны 1812 года / под ред. А. В. Чудинова. М., 2012. С. 336, 355.
3 Мильчина В. А. Французские варвары, русские парижане и еврейские гаучо : конф. «Образ иностранца: французы в России, русские во Франции» // Новое литературное обозрение. 2008. № 93. С. 404.
4 Чудинов А. В. Указ. соч. С. 350, 358, 364.
5 Там же. С. 354.
6 Там же. С. 355.
7 Великорусские сказки Вятской губернии : сб. Д. К. Зеленина. СПб., 2002. С. 49.
8 Там же. С. 452, 459.
9 Там же. С. 41, 49.
10 Там же. С. 49.
11 Иванова Т. Г. Вятская тема в фольклорно-этнографических исследованиях Д. К. Зеленина и его сборник «Великорусские сказки Вятской губернии» // Великорусские сказки Вятской губернии. С. 659.
12 Извлечение из материалов, собранных для Русского Географического общества, по уезду Слободскому, священником Н. Г. Кибардиным // ВГВ. 1848. 1 мая (№ 18, ч. неофиц.). С. 125.
13 Великорусские сказки Вятской губернии. С. 164.
14 Иванова Т. Г. Указ. соч. С. 681.
15 Немирович-Данченко В. И. Кама и Урал : (очерки и впечатления). СПб., [1904]. [Ч. 2] : Урал. С. 68.
16 Зеленин Д. К. Кама и Вятка : путеводитель и этногр. описание Прикамского края. Юрьев, 1904. С. 56.
17 Щербинин П. П. Жизнь русской солдатки в XVIIIXIX вв. // Вопросы истории. 2005. № 1. С. 80–84.
18 Ганзен П. Г. Опыт оздоровления дерев-ни // Русская мысль. 1900. № 5. С. 29–30.