16 октября

И сегодня я бы пропустил день и ничего не написал, как вчера, если бы не Сашка. Часов в 7 я пришёл из бани, напился чаю и лёг почитать. Но глаза слипались всё больше и больше, буквы прыгали в них, и сон морил, книга опустилась на кровать, и я погрузился в чуткий сон, так как не хотелось, чтобы кто-нибудь видел меня спящим днём. Чуть близко кто проходил или говорил громко, я, хотя с трудом, но открывал глаза и поднимал книгу – будто читаю. Наконец взаправду уснул.

Слышу, кто-то будит. Оказывается, пришёл Сашка, притащил шахматы и зовёт играть. С большой неохотой я поднялся, умылся для бодрости, и мы начали игру. Сыграли два раза. В первый раз я почти спал, и дал ему поэтому пат; второй же раз закатил мат, так как совсем прочухался, и сон прошёл. Теперь вот сел пописать.

Вчера день был интересный. Надо бы собственно вчера же и взяться за перо, так как были свежие впечатления. Но этого не было сделано, и потому я постараюсь припомнить сегодня.

Утром приходил Сашка, и мы с ним хорошо поговорили. Он рассказал мне, как жили студенты, когда он в первый раз приехал в Москву. Собирались вместе чуть не каждый день, кутили, спорили, чуть не до драки, словом жили. А мы что теперь! Ей, ей, подчас так станет скучно, так скучно, что не знаю, куда бы делся. А главное, у нас нет ничего общего. Все засели по своим комнатам, занимаемся отдельно и больше знать никого не хотим. Если соберёмся вместе, начинаются глупые и пустые разговоры; ничего серьёзного, никто не поднимет за душу задевшего его вопроса, а если и поднимет, так никто от души также не ответит ему. Ну, а что уж это за студенческая жизнь! Правду говорят, что люди измельчали, что прежде жили лучше, шире, полнее. У нас как-то, кроме своей специальности, никто ничего не делает, а потому, конечно и трудно подыс­кать общую, всем интересную тему.

Я спросил Сашку, как живёт и что, в сущности, делает теперь Леонид. Этот субъект более других всегда интересовал меня, хотя не нравился. Бесспорно, человек талантливый, недюжинных способностей, говорят, поэт и писатель Леонид как-то держит себя уж слишком заносчиво. Затем отличительная черта его та, что он не уважает чужих мнений и требует, чтобы все думали, как он. Если кто ему возразит, на того он накидывается со своими доказательствами прямо с остервенением, начинает ругаться, готов чуть не драться, обзывая противника дураком, глупцом и так далее. Мне это в нём страшно не нравится. Но повторяю, как за человеком талантливым, я невольно следил за ним, и мне, более чем кого другого, хотелось разгадать его.

Сашка говорит, что Леонид теперь хандрит, ничего не делает и говорит, что он «разменялся на мелкие монеты». И это не временное настроение у него, по словам Сашки, а общая характеристика его. Значит, песня его тоже спета. И из него ничего выдающегося не выйдет. А признаться, я ждал увидеть его впоследствии не на ступенях человеческой посредственности, где влачат жизнь, как ярмо, не применяя на деле свои юношеские убеждения, а только лишь вспоминая о них в свободное время, которое девать некуда, да с грустью сознавая, что «у сокола крылья связаны», а, между тем, не стараясь и пальцем двинуть, чтоб развязать их. Что же сгубило тебя, Леонид? На этот вопрос я пока ответа не нахожу, потому что вообще мало знаю Леонида, он постоянно маскируется и как-то взвинчивает себя, так что трудно разглядеть, что он на самом деле такое.

Идя с обеда, на Тверской встретил пана «Кульчехвостиньского». Парень он, конечно, хороший, добрый и задушевный. Я слышал, что он собирается жениться, и спросил его об этом. Он мне подробно рассказал своё знакомство с невестой и сообщил, что действительно до Рождества ещё женится. Боже мой, как он рисует свою возлюбленную! Ведь если судить, по его словам, то это чудо красоты телесной и душевной. Интересны их первые шаги после знакомства. Ну, пускай себе наслаждается, хорошо ему теперь чувствуется и прекрасно. Очень рад за него. Люблю я смотреть, когда кто-нибудь доволен своей судьбой и считает себя счастливым. Некоторые в этот момент упоения, увлечения, нарочно стараются отрезвить человека (напр., Леонид), лишить его душевного равновесия и доказать ему, что радоваться нечему. Я поставил себе за правило, никогда этого не делать. Ну, рад человек, счастлив – какое же право я имею лишать его этого счастья. Ведь и так мало в жизни счастья, так зачем и эти быстротекущие минуты отравлять.

Пан предлагает и мне жениться – до того договорился – это де самое лучшее. Ну, я-то, конечно, такой штуки пока и не думаю [делать] и в принципе сейчас против неё даже на всю жизнь. Другое дело, если попадёт славная девушка, которая возьмёт моё сердце, но такой я не встречал пока. Все знакомые таковы, что я и не подумаю соединить свою судьбу с одной из них.

С А. В. были в театре (я описываю всё вчерашний день) на «Асе». Опера мне не понравилась, пустая и шаблонная, ничего оригинального, ни одного блеска гения. Не понравилась мне вчера и А. В. Она что-то теперь изменилась, говорит всё о пустяках, какая-то стала нервная, непоследовательная. Неужели она первая не сдержала слова и влюбилась? А ведь говорила, что возможна дружба между мужчиной и женщиной. Вчера прямо мне было жаль её. Наконец она выкинула штучку. Не понравились ей почему-то мои длинные ногти на мизинцах. Она обращается ко мне: «Обещайте мне отдать то, что для вас самое дорогое». Я сначала не обещал, но потом, подумав и услышав, что это вещь, обещал. Оказалось – это мои ногти. Делать было нечего, пришлось с ними расставаться. Но нечем срезать, и А. В. потребовала, что она их обкусает. Прямо смешно мне и теперь. Я решил смотреть, что будет. Действительно, она скусила зубами мои ногти, расчавкала их и, кажется, проглотила. Никогда ничего подобного мне не приходилось видеть. На мои вопросы, зачем ей так понадобились мои ногти, она, наконец, сказала: «Мне было досадно, что вы на них так много обращаете внимания». Скажите! Но это не всё. Когда мы расставались, она опять потребовала мою руку, поднесла к глазам, как бы рассматривая, и вдруг я почувствовал прикосновение губ к моему мизинцу. «Что, что такое вы сделали?» – в изумлении спросил я, но она пустилась бегом и тотчас скрылась на крыльце.

Дела! Неужели мы не можем быть по-старому друзьями? Жалко! И зачем она это сделала. Ей, ей, мне страшно жаль.

Да, ещё интересно. Вчера же она наставляла меня и говорила, что если бы она была мужчиной, то ухаживала бы за всеми. Но чуть бы замечала, что кто к ней неравнодушен, усиливала бы старанья вскружить голову. А потом, когда бы не было сомненья, что барышня влюблена, когда бы дело дошло до объяснения с её стороны, то она бы захохотала и сказала, что всё была шутка. Так бы, сказала она, я проводила всех. Для чего это она рассказала? И сама против себя. Ведь я по её наставлению должен был над ней хохотать.

Странная женщина! Или она хотела подействовать на меня в другую сторону, чтоб я не делал так. Бог её знает. Неужели, в самом деле, она влюбилась? О, несчастье это всегда моей жизни! Как-нибудь надо будет охладить её и привести в старые рамки. Ну, будет сегодня.

Конец тетради! Завтра куплю новую. Я очень доволен, что всё-таки пишу, а не ленюсь, интересно будет после прочитать. Завтра хорошо бы написать письма домой и в Чернигов. Домой обязательно.

17 октября

Сегодня новая тетрадь. Купил большую. Если дело пойдёт так же, как шло до сих пор, то надеюсь, она окажется ещё мала.

Сегодня я целый день сидел дома, только и выходил, что пообедать. Сижу потому, что думаю исправить свою расхлябавшуюся почему-то ногу. Вероятно, от большой ходки за прошлое время она развихалась. Ну, да это, вероятно, пустяки. Сегодня уже лучше, когда ступаю, почти уже не чувствую боли.

День провёл всё-таки без тоски и недовольства, которые иногда на меня находят. Всё время или занимался, или тараторили с Гришкой. Нынче мы с ним начинаем как будто лучше жить. Как бы не изурочить. Толковали о том, что надо работать, что не заметишь, как окончишь Унив., а, кроме своей специальности, ничего не узнал. Ну, а после Университета уж какое самообразование. Гришка хочет читать по программе для самообразования.

По-моему, этого не нужно. Программа эта, со своими предлагаемыми книгами, может служить только ни больше, ни меньше как каталогом, образцовым каталогом. А порядок чтения и выбор книг должен быть предоставлен свободе каждого, ведь каждый же чувствует и знает, какие пробелы в голове ему нужно пополнить.

Мне вот тоже необходимо познакомиться с некоторыми естественными науками. Я это обдумывал уже давно, да вот всё не могу найти нужного мне пособия – не очень полного, популярного, всё попадаются какие-то слишком специальные, так что скуку нагоняют. Да и мало ли ещё чего мне нужно сделать. Лишь бы время, да охота. Ныне у меня что-то за охотой-то дело не стоит. Дай то, Бог, чтобы и дальше так шло.

Говорили и о том, как бы сделать, чтобы не было бедных. Пришли к тому выводу, что всегда один класс будет господином, а другой – работником, что это – закон жизни. Гришка высказывался, как истый «утопический» со[циалист]  <пропущен 1 лист>.

…Во всяком случае, интересно это выяснить, как и ближайшее прошедшее. Встретил случайно только армянку. Ну, и всё о сегодня. Скучный день! Бессодержательный!

19 октября

Сейчас 2 часа ночи. Только что вернулся из общежития, был в гостях у Меньшикова. Были там ещё два студента-юриста. Время провели так себе, не особенно занимательно. Часа два играли пульку проферанса до 100 на демидов счёт.

Был в адресном столе днём и узнавал адреса Ржанова и Левку. Преподнесём завтра – посмотрим, какое будет впечатление.

Расписывать, видно, опять сегодня не буду; пора ложиться спать. Может, завтра изображу Меньшикова и студентов, кстати, насколько я их узнал за несколько часов совместного пребывания.
Утром проконспектировал три главы из Зомберта. Ходил и в Университет.

20 октября

Сегодня как-то день у меня разделился на две совершенно непохожие друг на друга части. Встал я сегодня поздно, как ещё ни разу ныне не вставал, в 10 почти часов. Чёрт, угораздило же так поспать, положим, лёг в 3 и спал как убитый. Но встал не совсем со свежей головой. Какая-то лень, как бывало, как будто опять хотела заполонить меня. Я испугался. Алексеева читал без всякого внимания, почти наполовину, вероятно, не понял. Тут ещё – ругань хозяйки с кухаркой и истерика последней – это пришлось выслушать.

К 2-м часам пошёл в Университет, главным образом, в надежде встретить А. В. на обратной дороге. (С этого день кончается весёлым настроением). Это мне опять не удалось. Не знаю, что за притча; избегает ли меня А. В. или рок отводит меня от неё и делает так, что мы расходимся? А очень возможно, что она и сама нарочно не встречается. Как-то ведь она мне говорила, что, когда она будет много думать обо мне – она не будет больше со мной встречаться. Остаётся предположить это, потому что больше нечего. Все остальные предположения ещё, на мой взгляд, более несостоятельны. Например, невольно возникает вопрос, неужели я получил форменную отставку, как неинтересный господин: это случается иногда с людьми, мне приходилось слышать. Но обстоятельства были таковы, что это, по-моему, может сделать только капризный характер в силу своей своенравности. А иначе не за что отставлять.

Ещё одно: она бывала иногда, по-видимому, недовольна, когда я мало говорил, требовала вообще, чтобы я что-нибудь проповедовал и наставлял её. Если к этому присоединить рассказ о студенте, который её «развивал ещё в гимназии», то возникает вопрос, не должен ли и я её развивать, чтобы снискать милость. Но, кажется, что нет. Едва ли бы на этом основании она стала разрывать – не думается мне. Сужу по тому, насколько её успел узнать. Во-первых, она, по-моему, не из очень скрытных и не из хитрых уже окончательно. Последнего в ней нет совсем. Едва ли бы она была в состоянии скрыть, что я ей не по губе; ведь во всём остальном я ей как будто нравился. По-моему, по крайней мере, так. Может, я и ошибаюсь. Будущее, во всяком случае, покажет. Уж не я буду, что мы с ней не объяснимся. Вернее всего моё первое предположение. Ей просто стыдно за свои глупости. И она хочет наказать себя; самолюбие у неё, кажется, громадное. Ну а если «судьба так решила», и «расстаться мы должны» – так что ж? Конечно, жаль – но не очень.

В 5-м часу пришёл о. Серапион и принёс письмо от Васи и фунт чаю.

Вася пишет о противной ему семинарии и о своих новых знакомых. Да, уж и семинария. Ну, попади я теперь туда, я бы, право, не выдержал, а бросил бы её, хотя бы, может, пришлось идти с сумой за плечами или вроде того. Степан и ему подобные ослы! – да разве можно их выносить. Прямо теперь мне не верится, что я когда-то был под их началом и отвечал им уроки. О, вечное проклятие моё им, а особенно этому «Замерзаеву». Это не люди – не учителя, а мучители в буквальном смысле этого слова.

Новые знакомые у Васи, судя по его письму, люди хорошие; впрочем, не знаю, может быть, Васей скрыты дурные их черты. Странно мне только, почему Вася и по сию пору не сходит к Куклиным. Вероятно, скажет, времени нет, и «новые знакомые так интересны»… Вероятно, да. Так неужели не интересует новая – уже почти знакомая семья, поскольку наш отец и мать водили с ней дружбу.

Сидели Сашка и Сергей. Сашка по обыкновению хандрит и ноет. Притащил шахматы и получил мат. Сергей, по-видимому, довольный и спокойный.

Завтра думаю идти на репетицию симфонического концерта, на заседание психологического общества – это, если удастся, – и вечером в театр. На симфоническом поёт Фигнер. По-о-слу-шаем. Только пустят ли?..

Сейчас А. Ив. кричит Лёве: «Лёва, милый, пора тебе окончить… Лёвушка!»* Ни звука от него, и всё затихло.

Ну, пора мне окончить, не без отдыха же, как филолог мой. Принимаюсь за «Жертву вечернюю» Боборыкина на сон грядущий.

* Лёва – сын Анны Ивановны, хозяйки квартиры.

23 октября

Вчера и третьего дня жизнь моя шла таким ускоренным ходом, что я никак не мог сосредоточиться и почувствовать необходимость записать кое-что в моей тетрадке. За день получалось столько впечатлений, весь организм так работал, так поздно приходил я домой усталый, что было не до тетрадки. Прямо валился на кровать, боясь отнять у сна каждую минуту. Сегодня пыл у меня прошёл, мне надоело за два дня чувствовать повышенную жизнеспособность, и наступила реакция в обратную сторону. Весь день сидел сегодня дома, если не считать путешествия в Университет для того, чтобы справиться об освобождении меня от оплаты и на обед.

Кончил конспект статьи Зомбарта и «Жертву вечернюю» Боборыкина. Я не ждал, что Боборыкин приведёт к такому концу свою Марью Михайловну. Вот они «развиватели»-то? Недаром я всегда к ним чувствовал какую-то неприязнь. Один – развратитель, другой – примиритель и наперсник, а третий – третьего Марья Мих. сама не определяет. Этот кретин, который осветил ей путь, указал, куда нужно идти, где истина, в глазах Марьи Мих. представляется чуть ли не идеалом. По-моему, Кротков ничуть не лучше Стёпы, или не хуже. У Стёпы нет активности, нет уверенности в себе, но душа добрая-добрая, как у ангела. Кротков, правда, выработал себе извечное миросозерцание, человек сильного характера, но не помогает жить другим. Жена, по его, ниже мужа, «раба желаний лёгких», не может выйти из-под его почти деспотической власти. Он хочет быть римским домовладыкой. Он не будет снисходить к жене, если она – ниже его по развитию, не войдёт в её интересы, если эти интересы далеки от его стремлений. А такая жизнь, оторванная от мужа, без психической связи, конечно, не могла прийтись по вкусу Марье Михайловне, которая именно искала, кто бы её вёл, жил её интересами. Подчинённое положение для неё было невыносимо – она лучше решила умереть.

В конце книги чьей-то рукой сделана приписка: «Жертва бесцельная!» Я не согласен с этим; я понимаю эту жертву. Не совсем только я допускаю, чтобы эта жертва была принесена так спокойно и хладнокровно, как в романе. Уж слишком всё обдумано заранее, назначен час смерти, и в этот час, действительно, конец. Уж слишком ясно всё вырешила Марья Мих. перед смертью, чтобы так хладнокровно встретить её. К числу недостатков романа я отношу его излишнее многоглаголание, хотя оно может быть отчасти извинено формой романа, написанного в виде дневника.

Третьего дня на симфоническую репетицию я не попал – не пустили. В среду идём с Гришкой к Сафонову просить контрамарку. Может, и даст. В Историч. музее читали Корнилов, Минор и Россолимо. Корнилов, как секретарь общества, читал отчётный доклад за год. Обрисовал личность умершего Корсакова. Симпатичный человек! Вот и мой идеал, собственно, состоит в том, чтобы все были мной довольны, а через это я думаю соединить людей более или менее, разумеется. Во главе всякого общественного дела именно должен стоять этот примиритель, а иначе все члены скоро раскрысаются. Отрадно становится, когда слышишь о существовании таких личностей, как Корсаков.

Минор читал что-то о терапии – я ничего не понял, кроме отдельных некоторых замечаний.

Россолимо читал долго и быстро об искусстве, и о том, что оно должно быть извечным образом всегда направлено. Положение «искусство для искусства» он не признаёт. Интересно, как бы он его обставил, не думает ли он издать нечто в роде Lex Heinze, как немцы? Вероятно, статья его будет в скором времени напечатана, нужно будет прочитать – написано умно и содержательно.

Вечером третьего дня был у Солодовникова на «Сказке о царе Салтане…». Опера мне очень понравилась. Шумно принимали нашего композитора Корсакова и всех исполнителей, в состав которых вошли все лучшие силы труппы, кроме Петровой. Опера очень красивая и обстановочная; музыка хорошая, Гришка говорит, что много взято из «Садко», я не знаю. Ведь я – профан в музыке, буди, только то и узнаю, что уж задолбил, а общий характер сходства мне не определить. Особенно мне понравилась музыка перед последним действием. Хорош очень дуэт Секара и Забелы.

В театре разговорился с одним туристом, он рассказал мне о некоем Киселёве – баритоне, которого он знал и которому судьба не дала возможности поступить в консерваторию из-за жены. Это на Руси старая и вечно новая история – что таланты погибают, на них у нас не обращают внимания.

Турист был в Ялте и во всём Крыму вообще. Я спросил, лучше ли там, чем у нас, и поражает ли северянина юг? «Вначале, – сказал он, – мне Крым не понравился, я с гордостью вспоминал наш родной Урал. Но чем больше я узнавал Крым, тем сильнее я понимал его прелесть. Там иначе себя чувствуешь, бодрее, веселее, жизнерадостнее, не то, что здесь у нас, где так тебе и кажется, что какая-то рука гнёт тебя книзу, к земле». И он поднял надо мной руку…

Крым и Кавказ, когда я вас увижу! А море – неужели я не буду любоваться им! Впрочем, я думаю почему-то, что то и другое я увижу. Ведь это же не так трудно, была бы действительная охота.

Вчера вечером снова был на «Сказке» – так она мне понравилась. Была и моя новая знакомая с сестрой. Милые барышни, хотя, кажется, без серьёзного ума и больше смыслят в музыке и пении. Домой пришёл в 5-м часу, а в 9 сегодня встал. Спал уж после обеда. А. В. всё ещё не видел. Жаль, она как-то заставила меня больше работать, рассуждая о серьёзном. Алексеев мой на точке замерзания. Ложусь спать – уже опять два часа. Как скоро идёт время!

Ах, да. С Сашкой мы решили устроить шахматный турнир из 10 партий. Мне нужно выиграть 6, а ему 4. Выигравший получает том Горького. Чем-то кончится. Надо постараться не ударить лицом в грязь.

24 октября

Утром читал Алексеева и открыл, что я – потомственный почётный гражданин. Ха, ха, ха. Всё же не дурная вещь. Польстило самолюбию.

У Беляева прочитал предисловие к произведению Ибсена «Когда мы мёртвые пробуждаемся…» Немировича. Он иначе понял, чем я. Говорит, что в этом произведении Ибсен – более чем где-либо – реалист. Мысль его та, что, когда мы мёртвые пробуждаемся, то узнаём, что мы совсем не жили. Значит, Рубек был мёртв, когда творил свою великую статую, был мёртв, живя с Майей, и «пробудился» только тогда, когда снова встретился с Иреной, когда понял, что ему бы надо любить её со всем пылом и страстью, что напрасно он не сделал её ещё прежде своей женой. Можно и так понять, всё зависит от того, в чём полагать счастье жизни. Я почему-то более склонен «пробуждением» художника считать наплыв на него творческих идей.

И при точке зрения Немировича – дьяконисса занимает тоже какое-то неопределённое и странное место. Впрочем, Немирович, главным образом, рассматривает ту драму, которая произошла с Рубеком ещё до знакомства с Майей. Настоящее произведение Ибсена он считает только эпилогом к этой драме.

После обеда завалился спать и спал до тех пор, пока не пришли Сашка, Сергей и Гришка. С Сашкой сыграли 1-ю партию, и он проиграл. Сергей уже, заметно, начал утрачивать свою весёлость, скучает и хандрит немного. С Гришкой ходили их провожать, а потом прошлись до храма Христа Спасителя. Погода начинает уже меняться, сегодня, вероятно, уже до –5°. Приятно было идти и ощущать, что мороз румянит твои щёки.

Придя домой прочёл 70 страниц «Воскресения» Толстого, которое мне достал Гришка. Сейчас сел писать, но много нечего. Так как 3 часа, то думаю – самое лучшее, если лягу спать. Все уже давно-давно у нас успокоились и затихли, только с городских каменных улиц доносится гул едущих экипажей и возов: не спят люди и поздней ночью, всё работа идёт, как бы устроить всех, но не удаётся. Я сегодня в пессимистическом настроении духа.

26 октября

Вчера было лень писать, и я рано лёг спать. Сегодня уж опишу вчерашний день. Прежде всего – вчера я ничего почти не делал. Встал около 10 часов, а к половине первого с Гришкой мы пошли в консерваторию к Сафонову просить карточки для входа на генеральные симфонические собрания. Приходим, но невпопад, нам сказали, что он принимает с половины второго.

Делать было нечего, приходилось или идти шататься целый час по городу, или идти в Университет. У нас в это время читал Новгородцев, и я уговорил Гришку пойти на него. Гришка всё боялся, что его, как медика, вытолкнут в шею. Как вор пришёл, озирается. Но у нас за этим не следят, и Гришку я толкнул в дверь без всяких… Читал Новгородцев о стоиках и эпикурейцах. Гришка говорит, что читает хорошо, но что предмет-то уж очень прост. Мне интересно было услышать от него суждения о юридических лекциях. Обыкновенно он относился к ним очень легко, как к ерунде, к переливанию из пустого в порожнее. Я не согласен с ним, чтобы «философия права» была простой наукой. Едва ли к такой серьёзной, обширной, всё обнимающей и охватывающей своим содержанием вещи можно отнестись как к пустяковине. Вероятно, она труднее какой-нибудь анатомии. Ту вызубрил, да и баста, а эту надо всю продумать. Быть философом – надо недюжинный ум, страшно широкий кругозор и развитие. Я не разумею, конечно, философов-педантов.

В половине второго мы явились в консерваторию снова. Как и все великие люди, Сафонов заставил себя ждать не меньше получаса. Пришли ещё студенты за тем же, зачем и мы. Наконец «музыкальная голова» показалась и после некоторых дебатов, билеты были у нас в руках.

Сафонов и Корсаков – вот две противоположности по наружному виду. Почему-то Сафонова, по-моему, скорее, можно признать за музыкальную величину, чем Корсакова. Конечно, по-первому впечатлению их наружности на незнакомого человека. Рим.-Корсакова я бы счёл, скорее, если бы не знал, учёным, а не музыкантом. Уж слишком он не бросается в глаза, почти совсем не представителен и, кажется, скромен. А я с именем «артиста», а, тем более музыканта, невольно связываю его самомнение, представительную, щепетильную, вычищенную и одетую по картинке фигуру. Таким показался мне Сафонов. Ну, да это ерунда. Главное, у меня карточка его в кармане, а вместе с ней – возможность слушать отличную музыку, Тартакова, Антоновского и других… Это ли не разлюли-малина!

Сейчас иду обедать, а вечером, может, докончу вчерашний день и опишу сегодняшний.

28 октября

Увы! Я опять потерял связь в тетради и ту последовательность, с которой решил описывать каждый день. 26-го писал про 25, день этот не закончил. 26 и 27 не описаны, 28-е сегодня. О чём же сейчас мне писать? Удивительный факт – летом мне не хотелось писать, потому что я вообще тогда ни о чём не думал, по крайней мере, со средины лета, жил только растительной жизнью, я прозябал и небо коптил, не рассуждая, ел и пил. Теперь иной день тоже я пропускаю и не описываю, но уже по другой причине: чем день интереснее, тем больше чувствуешь, что живёшь, тем менее помнишь о тетрадке, и, ложась спать, только чуть-чуть мелькнёт у тебя мысль, что надо бы записать, но лень, лень, неохота. Вот, например, все эти дни были страшно интересны, а я их и пропустил.

Прежде всего, что 25-го ещё я встретился с А. В. Я решил, так или иначе увидаться с ней, и потому пошёл по дорожке, по которой она ходит в консерваторию. Это было в 3. Кузнецкий, Мясницкая – всё это я прошёл и никого не встретил. Сел, посидел в саду у Красных ворот, подождал – никого. Пошёл назад, думаю: если не встретил её на её переднем пути в консерваторию, то теперь время ей идти назад с занятий – это я знал. Прошёл опять Мясницкую, Кузнецкий, Газетный, уже разочарованный, вступаю на Никитскую, смотрю (нос к носу), она здоровается со мной: я её не узнал в новой зимней шляпке.

– Давно не виделись, – говорит.

Чёрт возьми, а я этот вопрос только приготовил и хотел с него начать, чтоб вести атаку и разузнать, как бы она не скрывала, причину, почему она стала избегать меня. Все мои планы рухнули, так как я после первых же слов узнал, что все эти дни она не ходила в консерваторию и была больна: кашляла, и болело горло. По-прежнему более или менее доверчива, смотрит дружески – видно, что не маскируется. Я видел, что говорит она правду, все мои предположения оказались неосновательными, и я ругал себя, как это было возможно предполагать то, другое и не предположить её болезнь. Так вот как иной раз человек думает, думает, а оказывается «ларчик просто открывался».

Наши отношения остались по-прежнему. О нашей прогулке после «Аси» я молчал, я видел, что это будет глупость в данную минуту; молчала и она. Ну, её к чёрту эту прогулку, и выяснять нечего, что в самом деле особенного, непонятного случилось, ну, увлеклась, с кем этого не бывает, и теперь конечно сознаёт, что сделала глупо, так что не тыкать в глаза старым и разъяснять его так усиленно. Да ещё я хотел нотацию читать – что-то вроде Онегина бы было. Этак никогда вперёд не пойдёшь. Останемся старыми друзьями и забудем маленький грешок. Может, я ещё и похуже проделывал, да ничего же ведь, было бы неприятно мне, если бы кто стал читать мораль по этому поводу. Всё-таки я хочу поставить себя к ней в более определённые отношения. Я ей высказал, что часто мы встречаться не можем, что есть другие дела и у меня, и у неё, словом, что частые встречи уносят много времени. Мы решили, что не будем ждать друг друга на Никитской, а встретимся – ладно, не встретимся – тоже. Исключение из этого, когда вперёд назначена обязательная встреча. Это мы решили вчера, когда встретились опять.

Вчера мы вообще много переговорили интересного. Надо бы записать, да времени нет, и о другом нельзя пропустить. Говорили об искусстве, о декадентах, о «Воскресении» Толстого, и о том товарище прокурора, на которого, по её словам, буду похож впоследствии. Я протестовал против этого сходства, она согласилась, что сама хорошенько не помнит в подробностях этого типа. Действительно, не буду же ведь я таким заядлым юристом, понимая это слово, как приверженца буквы закона и т. д., словом, таким, как Бреве.

Она второй раз уже выразила желание читать что-либо общее. Я рекомендовал статью Зомбарта «Социальное движение в ХIХ в.». Она хотела достать её и прочитать. Я её уже читал, потолкуем, тем больше, что статью эту мне необходимо крепко усвоить. Я ещё никогда с ней не говорил так горячо и убеждённо, как в этот последний раз.

В четверг (26) я был в гостях у Исполатова. Тоже время провёл нескучно. Там ещё собрались три студента. Толковали и спорили много, главным образом, о Горьком. Подсмеивались над Исполатовым – ругали Сибирь, а он из кожи лезет, защищает свою родину. Вчера вечер гулял и уже каюсь, лучше бы делом заняться, не вышло то, чего хотел…

Вчера же получил письмо от Е. А. Мы приделывали с Анной Ивановной занавеску в моей комнате. Вдруг звонок. Почтальон. Письмо студенту. Агаша несёт и говорит: «Аммосову». Я взял, посмотрел на адрес – рука незнакомая, но сразу решил, что это от неё. Я ликовал, сунул письмо в карман и чуть не уронил А. И. с кровати, на которой мы с ней стояли.

Наконец, новый звонок, пришла Анна Васильевна, и Ан. Ив. ушла к ней. Я один – разорвал письмо, сразу выпала карточка, на которой написано: «Ошиблись – не Чахловка, а Рождественское». Письмо было от неё, я угадал.

Вот оно: «Милый, дорогой, хороший, счастье, радость моя! Если бы ты только знал, видел, как я была рада, получив от тебя письмо, но, распечатав его, мне было больно, очень, очень больно!.. Зачем ты заставляешь меня страдать? Разве тебе это так уж приятно? Нет, нет, не нужно упрёков, напротив, я должна быть тебе благодарна, да, благодарна. Теперь я знаю, что была минута, когда ты вспомнил и меня. Я знаю, ты подумаешь, что всё это глупо! Но право, так много-много хочется написать тебе, а мысли путаются, и выходит совсем не то, что нужно. Прощай, не забывай меня, если можешь, но знай, что есть человек, который всегда будет тебя помнить… Одно, одно только слово! Приказ. Положим, ты ведь такой и есть, а всё же не могу больше, не могу. Пойми, во всю нашу разлуку я не помню минуты, когда бы я не видела тебя, не была с тобой. Я не знаю, что со мною? Смейся, смейся, если можешь. Пока прощай».

В этом письме сказалась вся Е. А. Много бы можно написать, но времени нет. Я был страшно рад, я сиял.

Когда меня позвали пить чай к хозяйкам, я минут 10 сидел у себя и старался придать своему лицу серьёзное и обыкновенное выражение. Наконец, это мне как будто удалось. Я пошёл, но перед дверью к ним вспомнил это письмо и опять, полусмеясь, так и пошёл к ним. Они тоже все мне улыбнулись, когда я здоровался. Анна Ив. спросила, от кого я получил письмо. Я ответил, что от знакомого из Котельнича.

Может быть, вопрос был без всякой задней мысли, но мне казалось, что он имеет связь с моей сияющей физиономией. Ну, будет об этом. Будешь писать – пожалуй, никогда не кончишь. Несколько не по вкусу были только мне выражения письма, я бы желал переписываться с ней, не так уж изливаясь в своих чувствиях. Боже, зачем у меня нет ни к кому любви! Зачем и как это выходит, что я никого не люблю, я не знаю, но только это так. Боже, пошли на мою дорогу «её», которая бы взяла меня всего. Или уж так мне суждено, прожить одному без «неё». Не «её», не по моему вкусу, я не желаю любить, я прямо не могу… не в силах, если бы и хотел. Бедная Лиза! Её и жалко мне, но чем я могу быть для неё? Ну, будет, будет.

В четверг был о. Серапион и принёс письмо от папы и мамы. Живут они, дорогие, по-старому. Хорошо, если Кошурникова свергнут в земстве.

Сегодня день тоже интересный. Утро занимался Алексеевым, надо закончить его во что бы то ни стало к половине ноября. Вечером сидели у нас Сашка, Сергей, Падарина, Вера Ник. и Марья Никол. Пили чай, а как ушла Падарина, простоты прибыло. М. Н. читала вслух из «Жизни» «Провинциальные картинки» Чирикова. Спорили и волновались. С Гришкой ходили провожать их.

Мы с ним решили действовать в пользу общеобразовательного кружка и нарушить землячество наше, которое ничего не делает, только денежки с нас получает. Дай-то Бог. Такой кружок будет мне по душе. Интересно мнение Леонида, с которым более всего придётся считаться. Все остальные – ерунда, и для них всё равно, куда их ни поведут, тем более, что и они, кажется, разочаровались в землячестве.

Ну, будет, времени нет, пора спать, а можно бы много-много написать об этих днях. Ещё есть факты, которых я здесь не коснулся. Но их пока буду знать один я. Войдут ли они в мой дневник – покажет будущее. Спокойной ночи – вся земля. Жизнь хороша, она дарит мгновениями, которые одни могут искупить скуку и душевную тоску в иное время.

29 октября

Напившись чаю и прочитав газету, я пошёл за свой стол, и раскрыл было Алексеева, но, посмотрев на него, подумал и захлопнул книгу. Страшно не хотелось читать эту чушь. Нет, не люблю я особенно науку свою. Я с удовольствием читаю книги по общественным вопросам, но юридические лекции на меня наводят тоску, всегда мне приходится пересиливать себя, чтобы их изучать.

Вместо Алексеева раскрыл «Воскресение» и читал его вплоть до обеда. После обеда ходил в редакцию «Курьера» подписаться на ноябрь, а оттуда надумал пройти в Исторический музей взглянуть на картину «Проповедники мира», пожертвованную французским гражданином. Об этой картине уже давно писали, а я всё собирался.

Пришёл к Историческому неудачно, было уже поздно, и вообще был уже закрыт.

Вечером был Сашка, и я сыграл с ним две турнирные партии. Теперь я всего взял 3, а он 1, мне ещё осталось до выигрыша 4, и ему 4. Хорошо бы всё-таки выиграть Горького.

Написал письмо домой. Сейчас пишу и чувствую себя усталым, от шахмат что ли голова не работает. Да и вообще сегодня день не интересный, больше писать нечего.

3 ноября

Опять пропуск большой. Начинаю уже мириться с этим. В самом деле, не лучше ли будет, если я буду писать только тогда, когда будет охота, зачем обязательно каждый день, ведь меня никто не приструнивает. Ведь нельзя, чтобы каждый день давал всё новый и новый материал для записи, чтоб каждый день стоил того, чтобы о нём записать. Иной день так пуст, и найдёт на тебя такая лень, что пальцем не хочется двинуть – ну, что ж о нём писать. Выйдет натянуто и неинтересно. А другой день и содержателен, и стоило бы о нём записать, да то страшно устанешь, а то и не устанешь, да почему-то не хочется писать. Ну, что же с этим делать? Во всяком случае, приходится сознаться, что каждый день вести дневник не… <пропуск 2 листов>.

[Он прогуливается с А. В.]

…[С]казать, что жить нужно, что это малодушие, что жизнь тем и хороша, что её берут с бою.

В это время по другой стороне улицы навстречу нам несли пустой гроб, для кого-то приготовленный. Я его даже и не заметил, но она вся вздрогнула и спросила, происходит ли в моей душе при подобной картине страшное волнение или я спокойно могу смотреть на это. Я ответил, что никакого особенного волнения не испытываю.

– Мне, – начала она, – всё хочется узнать, такой ли я человек, как все или совершенно иной, иначе чувствую и думаю.

 И тут я узнал от неё страшное слово:

 – Ведь я урод, – сказала она, немного только скривив губы, – припадочная.

Я этого никак не ждал, но мои глаза сразу раскрылись, и я понял её, её, эту милую, простую, задушевную и странную мою знакомую. Я боялся на неё взглянуть. Чуть сам не плача, но не показывая вида, что страшно взволнован, я попросил её рассказать об этом подробнее.

Припадки с ней с детства, бывают не часто, иногда с конвульсиями. Доктора не могут вылечить, хотя стараются уже много. Проходят припадки довольно скоро.

– Перед припадками я начинаю, – сказала она, – путать сон и действительность, передо мной всё застилается туманом, наконец, мне кажется, что впереди место опускается, а сзади поднимается – и я падаю. Вот теперь, – сказала она после некоторого молчания, – уже давно не было, вероятно, скоро будет.

Я стоял, как громом поражённый. Я не знал, что ей сказать.

– Да что вы меня расспрашиваете, ведь всё равно, что говорить хромому, что он хромой. Видите теперь, сколько у меня поводов не любить жизнь. Кажется, вылечись я от этого порока – ещё бы можно жить, но теперь…

Я молчал, я глубоко чувствовал её горе, безысходное горе, так как наука против него ещё бессильна. Я понимал её, я представлял себя на её месте и говорил себе, что, если бы и со мной было то же, и я бы, не шутя, стал думать, не лучше ли мне поскорее умереть. Вот мой ответ на ваши слова, А. В., только вы его никогда не услышите, иначе я буду самым низким человеком.

– Сурок, – так иногда характеризовала себя А. В.

Теперь я понял, отчего она, главным образом, «сурок», отчего это её худое и бледное лицо. Как мне жаль, как жаль вас, А. В. И надо же быть такому несчастию. Простите, простите, что с этого рокового дня я меняю своё отношение к вам. Простите, я не могу уже больше считать вас своим другом, я невольно вижу в вас больного человека. Моё отношение к Вам, как к равному себе, ушло, я не могу на вас смотреть без сознания некоторого превосходства. Ах, зачем, зачем вы сказали мне? Я бы не подумал такой вещи, клянусь вам. Боже, Боже, дай ей здоровья!

На Неглинном мы расстались; она ушла в номера к приехавшей матери. Сегодня мы должны были встретиться, но или я её прозевал, когда заходил в библиотеку менять книги, или она почему-либо не пришла, либо не хотела встречаться. Мне стыдно, мне больно, но весь интерес к А. В. пропал, и я сегодня равнодушен, что её не встретил. Я могу теперь ей интересоваться только как больной. Простите мои слова, А. В., меня эгоиста и недостойного Вас.

Вчера справляли новоселье у Серг. Иваныча. Были В. Н., М. Н., Падарин, Сашка, Гришка и я. Описывать мне не хочется сегодня. Скажу только, что меня начинает интересовать М. Н. Кажется, умная и живая душа. Поживём – увидим.

Сегодня ходил к Степанычу, но он болен: жар, озноб, голова болит и горло. Пил при мне малину. Вероятно, инфлюэнца. Вспоминается вальс, который я видел у Омельяненко в Чернигове:

Ах, инфл., ах, инфлюэнца,
Она совсем погубит нас! и т. д.

Гришка сейчас пришёл с «Доктора Штокмана». И что-то злой. Плохо рассказывает.

Общеобразовательный кружок не двигается и не организуется. Гришка ни тпру, ни ну. Тоже только языком. А ему удобнее, чем мне начать дело. Я погляжу, погляжу, да свистну к чёрту вятичей и составлю кружок из людей новых со своего курса – будем работать одни – коли эти не хотят.

4 ноября

Сейчас только написал два больших письма – в Чернигов и Васе. Уже 2 часа – пора бы спать, но завтра вставать рано не буду, просплю часов до 10, а потому можно сегодня посидеть подольше. Утром сегодня читал Алексеева, а в 12 отправился в Университет. Ура! – там узнал, что меня освободили от взноса платы за слушание лекций. Около 100 рублей в кармане – это не шутка. Здорово! Я очень был обрадован.

Из Университета заходил в театры Новый, Солодовн. и Корша – хотел купить билет на завтра. Но нигде дешёвых нет, пришлось идти обедать, а оттуда домой – ни с чем. Всё равно завтра пойду куда-нибудь зайцем, коли не дали билеты.

Вечером заходил Сашка играть в шахматы; проклятый – обыграл меня. Потом мы с Гришкой отправились к нему и там опять сразились. Партия была очень упорная, но я выиграл. Теперь у меня выиграно 5, а у него 2. Если из трёх оставшихся партий я возьму 2 – Горький будет в моих руках.

Студенты подносят адрес Михайловскому, я его читал: сносно написано. Мысль та, что среди «смутного времени» такие светлые личности, как Михайловский, вдвойне выделяются. «Чем глубже ночь, тем ярче звёзды». Он достоин почестей, как борец за свободу, счастье и благо народное.

Надо бы ещё поговорить о книжке Фаресова «В одиночном заключении», которую я прочёл на этих днях. Да едва ли выйдет сегодня что-либо хорошее. Книжка мне очень понравилась, хотя не блещет ярким талантом. Я удивляюсь, как её только пропустила цензура; обыкновенно такие книги у нас прежде не видали света Божия. Дай Бог, успеха делу, если оно пошло вперёд и если цензоры поумнели. А славно рисуются тюрьмы, Пугачёвская башня, Петропавловка и Дом предварительного заключения. Фаресов говорит, что тюрьма удавила и выбила его из жизненной колеи, но развила в нём много добрых чувств. Хорошо, что он не попал в условия, при которых, наоборот, заглушаются добрые чувства – а так бывает, вероятно, чаще. Его поддерживала в тюрьме его мыслительная деятельность, убеждённость в светлый образ девушки-малоросски, которую он любил. Одиночное заключение при приличной обстановке, без старанья заглушить ум и сердце заключённого и сделать его идиотом – ещё имеет смысл в смысле направления. Но массовые заключения неинтеллигентных лиц, по-моему, только развращают преступника, а не исправляют. Впрочем, всё это, главным образом, зависит от характера заключаемого, и тюремщики должны быть великими психологами и воспитателями, чтобы исправлять людей. А у нас грубый унтер в форме способствует, во всяком случае, в большинстве случаев и огрубенью того, кого он со штыком в руках безмолвно стережёт, как зверя.

7 ноября

Ещё о книжке Фаресова. Сейчас только я прочёл о ней заметку в критическом отделе «Мира Божьего». Общий вывод тот же, который сделал и я выше, но мне хочется всё же повторить его словами критика, потому что его мысль далеко яснее и определённее, чем моя. Он говорит: «Людей выносливых и сильных “одиночки” делали ещё стойче и упорнее (это я упустил), слабых доводили до окончательного падения, и в результате не получалось ничего, кроме ненужных страданий. Страданья лишь тогда облагораживают человека и не бесполезны для него, когда тюрьма не портит его характера, не разрушает его совести и не лишает средств к размышлению». Вот слова критика, и я вполне под ними подписываюсь.

Эти два дня настроение моё опять испортилось, показалось опять скучно жить, захотелось жить не так, не знаю как, но только не так, как теперь. Утешаюсь тем, что, вероятно, у всех людей в жизни бывают периоды увлеченья жизнью, после которых наступает охлаждение, время анализа и критики. И в это-то время человек всегда бывает недоволен собой, ему всегда как-то не по себе, энергия его как-то покидает, и он захандрит и забрюзжит, хотя, может быть наружно и не показывает своего настроения. Странное существо – человек – он только кажется иногда совершенно спокойным и удовлетворённым. На деле же душа каждого, по-моему, вечно в движении, и за это я люблю людей, этим я оправдываю их грязную, а иной раз прямо преступную жизнь. Я верю в человека, в его светлые моменты душевного состояния, по-моему, ни один человек как бы груб и извращён он ни был, не может прожить жизнь без этих моментов. Я не говорю о каком-нибудь первобытном человеке, я его ясно не представляю, я отношу свои слова к человеку историческому и, главным образом, к современному.

В эти дни немного занялся, а сегодня встал в 7 ч. и ходил доставать билет в Художественный театр.

Был и в Университете на Алексееве, опротивел он мне, его пафос и напыщенность в речи о предметах самых теоретических и скучных. Излагать теории политических мыслителей так, как он, я не нахожу уместным с кафедры. К чему игра словами и красивыми фразами? В теории, главным образом, нужно оттенять суть и говорить дело, а не гоняться за красивыми фразами и разводить водой ради них эти теории. Я, по крайней мере, желал бы услышать от него только обстоятельного изложения, и у меня нет никакого желания смотреть, как он внезапно остановится и минуты две, молча, стоит, так и видел в этом театральность. Каждую секунду ждёшь услышать дальше, но обманешься много-много раз, прежде чем действительно раздаётся сначала очень тихий, как бы нехотя, голос оратора, который чем дальше, тем всё более крепнет. Всё бы было ничего,  но видишь, что это рассчитано на эффект, что у человека нет того воодушевления, которое он старается выразить в своих словах. Поэтому всё кажется неестественным, напускным.

Вечером сегодня кончили турнир с Сашкой – я выиграл Горького. Сыграли всего 9 партий, из которых я взял 7.

Надо бы написать письмо Е. А., да что-то нет расположения.

Сегодня в первый раз извозчики на санках, воздух стал сухой, настоящий зимний. Надвигаются зачёты – чёрт бы их драл. А у меня не у шубы рукав, даже ни разу не видал и книг, по которым нужно готовиться. Положим, римское право и неинтересно. Прочитал ещё сегодня брошюрку под названием «Что такое женская эмансипация» какой-то Кеттлер, представительницы немецкого общества женской реформы. Но об этом поговорю в другой раз, а теперь уже надоело.

А. В. сегодня не видел, хотя думал встретить. Она недовольна, что я отказался видеться с ней часто, и, может быть, нарочно избегает, чтобы опять сам я пошёл её отыскивать. Чудная! Хотя добрая.

11 ноября

Собственно неохота писать. Хотя есть о чём. Был на «Докторе Штокмане», был у Степаныча, был в бане и сегодня на репетиции симфонического собрания. Вот на что ушли у меня прошлые дни.

Самое интересное, конечно, «Доктор Штокман». Чудная вещь! Чудная и игра Станиславского. Таких идейных вещей на сцене я ещё не встречал. Честь и слава Художественному театру.

Занимали меня эти дни, главным образом, мысли – написать реферат для прочтения в кружке студентов. Темы я выдумал три: «О свободе воли», «Эволюция народного хозяйства» и «Основные направления в социологии». Я уже начал разрабатывать первую. На этих же днях написал письмо Е. А. Написал всю правду-матку. Интересно – что-то получу в ответ.

Получил письмо из дома. Пишут, что у них гулянья на льду Даровушки. Хорошо, если село начало оживляться.

С А.В. не виделся. Что-то она? Собственно, с моей стороны очень не хорошо так долго не видеться с ней, особенно после того, что было в последнее свидание.

Завтра в Университете в память Погодина собрание. Думаю сходить. А в 4 звал о. Серапион. Опять день пропал, как сегодня. Лягу-ка я сейчас спать, да встану завтра часов в 6. Это будет дело.

Безобразие, как я стал запускать тет­радь. А всё лень-матушка. Сон клонит. Сегодня спал только 5 часов.

14 ноября

С сегодняшнего дня даю себе слово писать каждый день, распусти только себя – не рад станешь. Сколько пропусков за последнее время в тетради – ведь уму непостижимо. Не должно этого быть! Аминь и крышка! Быть по сему!

12-го был на заседании в память Погодина и у о. Серапиона. На заседании всего интереснее, по-моему, читал Чаев. Роскошный тип народника-славянофила. Седой старик, а игры и выразительности в чтении много. Интересно он произносил погодинское: «Хорошо, хорошо – работайте!» и т. д. Не умерли же у нас типичные славянофилы, а я думал – их теперь уже не сыщешь.

У о. Серапиона чудесно попили и поели. Это он за праздник угостил. Не часто так попадает нашему брату в Москве, ой, не часто. Сёмга, сыр, икра, масло и «Агорто» – на завтрак. Варенья, мёд, сухари, и ром – с чаем. Это ли не раздолье! Да тут душу можно положить, ай да монах! Слава, слава честнейшему и добрейшему о. Серапиону! Много лет ему здравствовать на его спасение и на наше здоровье.

Вчера целый день ходил сам не свой. Подкатила инфлюэнца. Жар, голова заболела, в суставах ломота и боль – всё это заставляло не очень-то быть в радужном настроении, а наоборот ныть и завидовать здоровым.

Всё же вчера вечером я сидел у Коли Плетнёва. Рассуждали кое о чём. Я сознался, что у меня ничего нет определённого. Нужны крепкие убеждения, определённые взгляды на вещи, нужны знанья – у меня ничего этого как-то нет, я какая-то «трость, ветром колеблемая», всё ещё не могу составить себе определённого миросозерцания и определённо наметить себе дорогу в будущем. В суд мне не хочется, я считаю, что судить кого бы то ни было мы не имеем права, и что все в жизни правы, никто среди нас не виноват. Может быть, я сейчас нахожусь под впечатлением «Воскресения» Толстого, которое сегодня только кончил, но только я так сейчас думаю. А за исключением суда – куда я пойду? В чиновничью яму? Ох, как бы не хотелось. Я не знаю, что со мною будет, и куда я преклоню свою голову. Скверно, скверно без определённости. Нужно больше работать, мало я занимаюсь. И так далее в этом роде мы говорили с Колькой.

Придя от него, я принял хины, оделся сверх одеяла пальто, и сегодня встал уже без жара и головной боли. Остался пока кашель, сухой кашель – чёрт бы его драл. Надо всё-таки обратить на него внимание.

Вечером гулял со Степанычем, а потом встретил N и учился говорить по-польски.

Написал письмо домой.

15 ноября

Утром за чаем и тотчас после чаю я всегда читаю газету «Курьер», которую получаю. Иной раз очень интересные попадаются сообщения.

Вот, например, описан инцидент с Горьким в фойе Художественного театра. Горький вместе с Чеховым пил чай. На них, как на зверей или на диковинку, глазела масса «зевак». Горькому, очевидно, это надоело, и он обратился к обступившим их с маленькой речью, в которой высказал, что он не «Венера Медицинская», не «балерина» и не «утопленник», чтобы на него пялить глаза и не давать проходу. Общий смысл речи этот. Речь публике, очевидно, пришлась не по вкусу, и она покрыла слова автора «Челкаша» криком: «Браво, браво… бис!» По замечанию автора статьи в «Курьере», в данном случае выразилась эстетическая сторона души москвича: ты гений, так дай же поцеловать твою ручку, а не даёшь, так в зубы тебе, в зубы подлецу. Теперь вопрос в том, прав ли Горький, выступив с такой обидной для окруживших его лиц речью? Не должен ли он был просто уйти, коли уж ему несносны все эти, устремлённые на него, взгляды?

Я склонен, скорее, оправдать Горького. Ведь всякий, будь он гений, всё же человек и нуждается в покое. Неужели он должен сидеть постоянно дома, бояться выйти на улицу, не может появиться среди людей без того, чтобы не сделаться предметом оваций? Ведь у каждого время дорого, а тем более у людей мыслящих, и никто не может жертвовать его на одни овации. Да не во всякое время, наконец, мне и приятны все изъявления признательности и любовь. Это выходит, что Чехов и Горький не могут поговорить между собой за кружкой пива или стаканом чаю на виду у всех, сейчас им овация: «Э, мол, делом житейским пробавляются и очевидно не заняты творчеством». На основании этого я думаю, что Горький прав возмутиться. Но должен ли он саркастически и высказывать своё возмущение, не лучше ли молча уйти. Но ведь если всё уходить, так нельзя будет и выходить совсем, что, как уже замечено, необходимо для человека. Молчком же отделаться Горький тоже не мог, п[отому] ч[то] уж, вероятно, много, молча, перенёс прежде подобных сцен, и, наконец, прямо из души вырвался протест в защиту своих личных прав, как честного человека, и как частный человек он тоже имеет право на существование и покой, как и все. Вполне понятен интерес публики к любимому писателю и волнение её при виде своего любимца в натуре. Но нельзя же доходить до неприличного и стоять-глазеть в фойе даже во время действия в театре. Вероятно, в антракте Горький ещё мирился со своим положением, хотя несправедливым, но по каким-то причинам необходимо связанным со званием популярного писателя. Когда же он увидел, что и дальше предпочитают осматривать его, а не смотреть пьесу на сцене, тут уж он не стерпел, тем более, обладая непосредственной натурой. И как только смеет печатать письмо в «Курьере» один из тех, к кому относился выговор Горького, и упрекать его в «рекламировании себя», в рисовке, в самомнении и т. д. – уму непостижимо.

Кончил читать Алексеева. В голове ничего не осталось из прочитанного, положим, читал я шаляй-валяй, лишь бы кончить и узнать, о чём говорится и какой труд представит изучение этой книги. Это-то, и только это, я и узнал.

Был в Университете на Новгородцеве. Степаныч опять захворал, по-видимому, в Унив., по крайней мере, таким выглядел, да и сам сознавался, что ему не можется.

После обеда завалился спать и проснулся около 8 часов с головной болью – должно быть угорел. Паршивая печь – истоплена, а форточка не была открыта, моя же комната маленькая. Умылся и совершенно отдышался скорее у Гришки.

Кашель ещё есть.

Читал Франка, критику трудовой теории Маркса. Реферат пока в застое, но не оставил мысли написать. Было наклёвывался урок – да не удался, поздно узнал, и место оказалось занятым, не жалко, потому что урок не из выгодных.

А. В. всё не видал. Безобразие! Не встречается, а нарочно идти не хочется. Да и всё какое-то дело и времени не отыскивается на прогулку. Подождём, буди, ещё до пятницы. Ну, опять спать. Два часа. Только спи! Эх, она! А как иначе – не таю.

17 ноября

Вчера был в Новом театре на «Сне в летнюю ночь». В прошлом году я был уже раз на этой вещи. Вещь хорошая, картинная, но и только – никакой общей мысли, по-моему, тут у Шекспира нет, которую бы постарался провести. Впрочем, вероятно, есть мысль, только я её не понял. Все эти влюбления, колдования и разлюбления мне никакой мысли, достойной Шекспира, не дают. Я ещё вижу в пьесе насмешку над нашей театральной условностью и несовершенностью, когда выступают выведенные в пьесе актёры. Но это только половина пьесы, и меньшая половина, другая же половина – проходит перед моими глазами, как ряд роскошных фантастических картин; окончательно и вполне связать их с землёй я не могу.

Познакомился в театре с каким-то студентом – нашим юристом, кажется, не сложная натура и человек «середины» во всех отношениях. Вчера театр, вообще, произвёл на меня мало впечатления, я чувствовал какую-то усталость, которая чем дальше, тем сильнее и сильнее давала себя чувствовать и, наконец, до того расползлась по моим членам, что, придя домой, я сейчас же лёг спать и проспал крепким сном до 10 часов. В первый раз на меня театр произвёл такое впечатление.

Вчера же получил письмо от Васи. Бранится за моё неписанье. Это за дело. Действительно, я долго ему не отвечал. Но уж тогда стих такой был, что даже и в Чернигов замедлил ответом тоже месяц. Вася, очевидно, мечется, не зная, куда себя повернуть по окончании семинарии. Спрашивает, доволен ли я своим факультетом. Ну-ка, вот об этом и попишем.

Нашёл ли я в своём факультете то, о чём мечтал когда-то ещё в семинарии перед выходом из неё. Безусловно, нет. На нашем факультете нет ничего живого, все почти лекции так и пахнут мертвечиной и застоем.

Продолж. после. Ну-ка, лягу-ка спать.

Сегодня собирались вечером у М. Н. и В. Н. Леонид, Сашка, Гришка и я. Ходили потом гулять. Собственно, интересно бы написать, что было, но право… мысль не работает.

Чёрт знает, как я стал туп и туг на умственные дела. Зачёты, зачёты, – «лыхо мене з вамы», – как грозная туча стоите вы передо мною беззащитным, потому что нет у меня знаний необходимых, чтоб не бояться вас. Ура! Пойдём напролом. И верю, и знаю, что не пролечу же.

19 ноября

Сейчас только кончил письмо к Васе. Ему писал, между прочим, и о нашем факультете. Потому спишу слова, что написал ему и дополню написанную об этом предмете фразу третьего дня.

В общем, юридический факультет очень сухой. Хотя всякая серьёзная наука более или менее суха, точна и определённа, и всегда требует серьёзного к себе отношения и труда, но иной раз постановка дела много значит: более интересный предмет можно сделать менее интересным и наоборот. К сожалению, у нас, на юридическом дело обстоит не наоборот. Юридический факультет готовит у нас чиновников, которые бы впоследствии буквально применяли закон; он не изучает или очень мало изучает дух законов. Факультет ничего не даёт положительного, они, в сущности, не знают ничего. Главный авторитет у них – закон, и они очень часто забывают, что человеческие законы подлежат развитию и усовершенствованию. Большинство студентов не интересуется никакими вопросами, лишь бы курс кончить, и наслаждается жизнью, кто как умеет, засасываемое средой, благо времени свободного много, а обязательного дела мало…

Все юридические науки, как они приняты в наших университетах, делятся собственно на два отдела: чисто юридические или законоведение в точном и прямом смысле этого слова, и политико-экономические – где исследуется вообще, по-моему, самый нерв жизни общества, экономические отношения людей и где пытаются узнать, как и когда у нас не будет бедных.

Второй отдел наук читается у нас, к сожалению, очень кратко, хотя он очень интересен, и тут – все боевые вопросы современности. Всё это и плюс большинство профессоров-чиновников делают то, что в Университет ходишь редко и связан с ним, главным образом, только официально, занимаешься же сам собою и работаешь над своим образованием, «самообразованием».

Но всё же, если бы мне предстояло выбрать вновь из четырёх факультетов один, я выбрал бы юридический. Он, по-моему, всё же лучше, чем другие. Лучше потому, что больше, чем всякий другой согласуется с моими стремлениями и разрешает мои запросы. Конечно, верно и то, что я из четырёх зол стал выбирать бы меньшее. Кроме всего этого, юрид[ический] фак[ультет] хорош ещё тем, что даёт много свободного времени для «самообразования».

Светлый факультет медицинский. Дело там поставлено хорошо, но факультет трудный, и нужно призвание к нему, в чём и вообще вся соль.

Вчера был на репетиции симфонического концерта и остался очень доволен. Это не то, что прошлогодний кэсовский, а походил на прошлогодний, который я слышал и которым так много восхищался. Вчера исполнили серенаду Чайковского для струнного оркестра, увертюру «Эгмонт» и Маурина концерт Зауера. Лучше всего исполнили, по-моему, серенаду. Чудная музыка, то затихающая, то громогласная, то порывисто-страстная, то тихая и чистая, как молитва! Очень жаль, что не пел Тартаков. А я на него рассчитывал.

Потом, после репетиции пошёл к Солодовникову и встретил там «одну из двух». Купили билеты на «Чародейку» – пойдём в первый раз.

Сегодня разъярились с Гришкой. Корчит из себя какую-то персону, которая должна делать всем в глаза замечания и наставления. Вот уж терпеть не могу. Велика беда, что его стол облил, ну, пришла бы Агаша и вытерла, коли сам не даёт своего грязного полотенца. А поднял пыль! Скажите, какая неуместная страсть к чистоте! Ну, что же и наплевать, буду я теперь с ним как следует разговаривать – как же, жди. Может, ему это и не нужно, но я «от него» много-то не потеряю, такой же человек, как и мы, грешные.

Сегодня время ушло, главным образом, на чтение Франка, готовлюсь к зачёту. По политической уже завтра начнутся зачёты. Думаю, пойти и послушать, а если не строго, так и самому сдать, да и только.

Встретился с Будиловичем. Славный и умный человек. Звал заходить к себе. Я с удовольствием как-нибудь зайду. Во всяком случае, чем [лучше] наши Леониды и Григории со своим самомнением и своими идеями, которые только и истинны по-ихнему, а другой не смей и рот разинуть.

Сейчас после полуночи принимаюсь за чтение «Полуночников» Лескова.

Продолжение...