Версия для слабовидящихПоэзия творчества
Н. И. Перминова
Меркнет свет, и погоды нет…
… но с колчановского листа
льёт мне в душу свой дивный свет
чёрно-белая красота.
Из давних стихов
Когда приходит время воспоминаний, невольно оглядываешься назад, нет, не на себя, а на тех, с кем прошла жизнь. И можно возблагодарить судьбу, что год за годом встречались люди, неординарные и глубокие, а, главное, талантливые и не злые. Особенно среди старшего поколения, те, кто повоевал, или, пусть не в окопах, но захватил войну. В них были сдержанность, благородство и внимательность к людям. И мне, в то время начинающему журналисту, так важно было их одобрение и такт, с каким они направляли меня.
Проработав несколько лет на областном радио, я познакомилась с Аркадием Михайловичем Колчановым. Он привечал журналистов. Придя к нему и записав несколько интервью о работе Кировского Союза художников, председателем которого он был, обычно не уходила сразу. За чаем завязывался интересный разговор о творчестве вообще и об особенностях работы художника. Говорили о технике гравюры, смотрели работы.
Как-то, расхрабрившись, я показала Аркадию Михайловичу новую рукопись стихов, он попросил её оставить. Через месяц позвонил, и я увидела на его столе оттиск свежей гравюры – первый весенний цветок – сон-трава. Она предназначалась на обложку моей книги. Окрылённая, я назавтра принесла её в наше издательство. Работа понравилась всем, но в Горьком, в нашем головном офисе Волго-Вятского книжного издательства, обложку не утвердили, там были свои расклады, о которых знать автору было не обязательно. Я очень переживала, главное, не знала, как сказать об этом художнику. А он, помолчав, стал успокаивать меня:
– Не огорчайтесь. Главное попробовать. Я же буду оформлять книги. Этому учился. Меня ещё попросят…
И просили, и горьковчане, и кировчане, и центральные издательства. Он прекрасно проиллюстрировал две книги стихов: «Василия Тёркина» А. Твардовского и лирику С. Есенина. Оформил два крупных издательских проекта в Кирове уже в новом веке: «Энциклопедию земли Вятской» и «Книгу памяти». А «Сон-трава»? Она побывала на выставках художника, тот же самый первый экземпляр до сих пор хранится среди моих реликвий. И сам художник, когда здоровье уже не позволяло работать в мастерской, написал свою книгу. Среди тех, кому он её подарил, была и я.
Помнится одна из первых поездок «Дней литературы и искусства» на северо-запад области, в Подосиновский и Лузский районы. Всем, кто знал о нашей, до сих пор, к сожалению, «не раскрученной» жемчужине, городе Лальске, хотелось попасть именно туда. Городок этот благодаря планировке и архитектуре ещё хранил свой очарование. В сельском ПТУ преподавательница с учениками создавала музей, но и разочарование было – древние здания и церкви рушились, арочные окна купеческих торговых рядов были разломаны, строители переделывали их под обычные прямоугольные рамы.
Эти проблемы живо обсуждались нами вечером в лузской гостинице. Тон задавали наши мэтры – Е. Д. Петряев и А. М. Колчанов. И когда после ужина Аркадий Михайлович пришёл в номер, где они жили, с бутылкой коньяка, мы, зная непьющего Петряева, переглянулись. Им, побывавшим на одном Восточном фронте, где войной с Японией была поставлена точка в Великой Отечественной, было, о чём поговорить.
Назавтра в районном комитете партии они не постеснялись доказательно высказаться перед хозяевами района о сохранении Лальска. Разговор получился не только полезным, но и с неожиданным продолжением – нам предложили поездку в Великий Устюг, вологодский город, ровесник Лальска, на который мы в своём разговоре ссылались. И был подарен день, когда вся наша немаленькая команда на теплоходе от Котласа плыла в Великий Устюг, гуляла по древнему городу, начинавшему уже тогда пусть робкую, но реставрацию. На память об этой поездке у меня осталась резная деревянная тарелка с автографами спутников и церквами Лальска, нарисованными дочерью Колчанова, Ольгой – тогда начинающим художником – которую он взял с собой в поездку.
Аркадий Михайлович гордился своими детьми. Все знали его бережное отношение к семье. Своих дочерей увлёк страстью творчества. Оля пошла по стопам отца – она известный график и педагог, оформитель книг. И в младшей он заронил искру. Раиса – прекрасная дымковская мастерица. Однажды в её мастерской я залюбовалась глиняным мужичком, а она нежно улыбнулась:
– Правда, похож на папу? Леплю, а он перед глазами. Когда мы переехали в Киров, жили в Порошино, он приносил домой игрушку, ставил на комод и рассказывал о ней. Я ею любовалась, держала в руках, и она стала делом моей жизни.
Аркадий Михайлович любил говорить о дочерях, а потом о внуках и зятьях, тоже художниках. С теплотой вспоминал свою деревенскую родню, особенно отца – кузнеца по профессии, шутил, что и фамилия у него древняя, кузнечная. Деревенский паренёк, солдат, сельский учитель, взлелеявший мечту стать художником, он приехал в Киров из дальнего Шабалинского района уже не молодым, с семьёй и, благодаря своему таланту и удивительной работоспособности (вставал, как крестьянин, с восходом солнца), стал народным художником страны и основал ещё одну династию кировских художников.
Мы встречались в издательстве, на выставках, и нам было интересно говорить. О художниках, о развитии и разнообразии искусства. Однажды поспорили возле его работ. Промышленные пейзажи, сделанные художником после поездки в Череповец, не вызвали у меня восхищения.
– А вы не подумали о том, что для тех, кто работает на заводах, а их немало, это близкая тема? И они могут любоваться этими индустриальными ритмами.
Позднее я не раз думала об этом и соглашалась, но всё же Колчанов-лирик мне был ближе. Вятская природа, среди которой он вырос и которую дотошно знал и любил до каждого малого листочка, словно по волшебству выплывала под его резцом на самшитовых досках и, пройдя через станок, являлась нам дивным образом – картиной мироздания.
Вспоминается, как мы встретились случайно на улице, Аркадий Михайлович, приехавший из Монголии, пригласил меня в мастерскую. И удивил – в мастерской были расставлены и развешаны его этюды в цвете. Они меня впечатлили. Бывавшая в детстве в приграничных с Монголией степях, я узнала краски степного пространства. Там каждая впадина, каждый холм, каждый куст и ковыль меняют цвет от игры ветра и облаков, поскольку они омываются удивительной прозрачности воздухом, идущим с Гималаев. Аркадию Михайловичу мои рассуждения были приятны, так как некоторые зрители его «переход» на цвет не приняли и не поняли. Самый «абстрактный» степной этюд хозяин подарил мне за понимание.
Мы жили неподалёку и чаще виделись на улицах, в писательской организации, где готовили к выпуску тома Энциклопедии земли Вятской, и всё реже в мастерской. Однажды к концу рабочего дня художник зашёл ко мне в кабинет дома Витберга, где тогда располагалась писательская организация. В руках у него была гравюра в деревянной рамке «На Вятке».
– Прочитал ваши стихи и вдруг понял, что я вам подарю.
И я, глядя на гравюру, поняла, что он подарил мне тоже стихи. Настолько поэтична и многодумна была эта работа. Она висела у меня в той простой деревянной рамке, потом я вставила её в металлическую со стеклом. Картина, так мне хочется назвать этот небольшой квадратный лист, каждый раз преображалась. В прошлом году, наконец, нашла то, что хотела, – деревянную и глубокую тёмно-коричневую рамку с золотым ободком. И тут мне показалось, что, не имея цвета, она его приобрела: тёмные неохватные вятские леса уходят за горизонт и отражаются в тихих водах спокойной Вятки, маленькая деревушка то ли с колодезным журавлём, то ли со скворечником на шесте мирно дышит покоем, и плакучая берёза на первом плане, и точно узнаваемые до листиков силуэты разнообразных деревьев нашей тайги будто проплывают подо мной. Художник увидел всё это словно с птичьего полёта и позвал меня за собой.
– Всё же удивительно, – сказала я дочери, – что не живописец, а график всего двумя цветами – чёрным и белым – создал такой точный образ своей родины, нашей Вятки.
Мы смотрели и улыбались.
А утром позвонили, что Аркадия Михайловича в эту ночь не стало…
