Главная > Выпуск №14 > Воспоминания об интересных встречах с В. Ф. Войно-Ясенецким и Н. Н. Бурденко

Воспоминания об интересных встречах с В. Ф. Войно-Ясенецким и Н. Н. Бурденко

Е. Г. Ландесман

Во вторую половину Великой Отечественной войны я работала хирургом эвакогоспиталя в г. Тамбове. Была прислана сюда в составе группы врачей, работавших в системе эвакогоспиталей г. Омска, с целью усиления госпитальной базы Воронежского фронта. Это было как раз перед началом операции на Орловско-Курской дуге, и первых раненых начали принимать сразу же после 5 июля 1943 г.

Работали мы много, раненых поступало большое количество. В работе эвакогоспиталей, кроме лечения раненых, большую долю занимали постоянные приёмы и эвакуация раненых в госпитали глубокого тыла. В основном, все госпитали были профильными, что создавало определённые преимущества для организации специализированного лечения раненых.

В каждом эвакогоспитале был ведущий хирург. В нашем госпитале, кроме ведущего хирурга, был ещё и высококвалифицированный консультант – хирург, профессор Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий, он же архиепископ Лука. К тому времени ему было около 70 лет. Глубокое знание анатомии и хирургии, высокая эрудиция, огромный клинический опыт и авторитет дали основание профессору В. Ф. Войно-Ясенецкому оправданно нести звание отца гнойной хирургии – как его называли многие современники.

Его книга «Очерки гнойной хирургии» до сих пор является ценным настольным руководством для любого врача, так или иначе соприкасающегося в своей повседневной работе с вопросами гнойной хирургии.

Титульный лист рукописи с авторским посвящением

За неё, а также за книгу «Поздние резекции при огнестрельных инфицированных ранениях коленного сустава» профессор Войно- Ясенецкий был удостоен звания лауреата Сталинской премии.

Судьба этого человека была необычной. К сожалению, я могу поделиться лишь отрывочными сведениями о нём, почерпнутыми либо из его личных рассказов, либо из впечатлений о совместной работе, а также из переписки с ним. Всё это охватывает период с 1943 по 1949 гг.

Может быть, кое-что не совсем достоверно и точно.

В годы Первой мировой войны, работая молодым врачом-хирургом в военном госпитале г. Киева, Валентин Феликсович потерял горячо любимую жену, умершую после тяжёлого заболевания. Жена его была медицинской сестрой и работала с ним вместе.

Не в силах справиться с тяжёлой потерей, хирург Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий постригся в монахи, не порывая, однако, с медициной. (Всё это произошло в первые годы Советской власти. – В. К.).

После революции Валентин Феликсович работал профессором кафедры оперативной хирургии Ташкентского медицинского института.

Жизнь бросала его в разные места, он бывал в разных ситуациях, но всегда был в числе высококвалифицированных хирургов, следящих за достижениями современной медицины, как в нашей стране, так и за рубежом.

На первом месте у Валентина Феликсовича была служба по линии церковной. Имея сан архиепископа, он был назначен в 1943 г. архиепископом Тамбовской епархии. И звали его по-церковному – архиепископ Лука.

Высокого, красивого, седобородого батюшку можно было нередко увидеть на улицах Тамбова, в экипаже – в одиночной упряжке сидел архиепископ Лука в лиловом, шитом золотом головном уборе и в рясе. В госпитале же он появлялся всегда одинаково скромно одетым в тёмно-серой толстовке, серых брюках и в фетровой шляпе. Когда он снимал толстовку, переодеваясь перед операцией, мы видели у него на груди поверх рубахи большой белый перламутровый крест. Сзади, между лопаток, на четырёх тесёмках был прикреплен серый лоскут из холщовой ткани размером в ладонь, на котором в центре вышиты черными нитками какие-то деревья, а по бокам была окаймляющая лоскут надпись: «Язвы Господа Бога моего на теле своём ношу». По-видимому, этот лоскут имитировал собой вериги, которые он обязался носить постоянно. Перед операцией он рук не мыл, а прямо надевал стерильные перчатки, т. к. страдал экземой. Для него имелась специально сшитая, длинная марлевая маска, в которую он прятал перед операцией свою бороду.

Бывал он в нашем госпитале три раза в неделю: по понедельникам, средам и пятницам с 10 до 12 часов утра. Аккуратность его была исключительная. Ни одной минуты опоздания он не позволял себе, не терпел этого и у нас, своих помощниц. Нас было четверо хирургов – две Вали, как он нас называл, его любимая врач Мирра и я. Все мы были заведующими хирургическими отделениями или просто врачами-хирургами; но звал он нас только по имени и, если бывал чем-нибудь недоволен, спрашивал: «Где эта скверная Мирра?» или «Почему эта скверная Валя опаздывает?». Я была несколько старше своих коллег, и профессор вначале называл меня по имени и отчеству, но потом я ему сказала, что мне это не нравится, и он стал меня тоже называть по имени – Женя.

У нас в госпитале три раза в неделю он оперировал раненых, по преимуществу с поражениями суставов, в основном, коленных и голеностопных. Но готов был ходить и чаще, если выпадало время, свободное от церковных дел. Так, однажды, придя в очередной день, он сказал нам, что завтра неожиданно будет свободен и может прийти для внеочередных операций. Мы, помню, не выразили на это особого желания, т. к. в те дни, когда бывал профессор, мы не могли заниматься никакими другими делами, которых у нас было очень много. Все перевязки, истории болезни обычно мы оставляли на свои свободные от его посещений дни. Мы сказали профессору, что будем заняты на следующий день, даже для большей убедительности придумали, что у нас в этот день должна быть политинформация, которую будет проводить комиссар госпиталя. Профессор был возмущён: «Как, я предлагаю вам свой свободный день, отдаю своё время, а вы предпочитаете этому какую-то политинформацию?». Мы сказали, что мы не предпочитаем, но если мы не пойдём на политинформацию, то нам попадёт. Он ушёл, но на другой день в 8 утра был в госпитале и, узнав, что мы не приготовили на операцию больных, был возмущён до глубины души и в гневе покинул госпиталь, не простившись с нами. Не пришёл профессор к нам и на следующий день, в день своего обычного посещения.

Мы очень огорчились и решили, что должны пойти к профессору домой и извиниться перед ним, что мы и сделали, и «грехи» наши он нам простил.

Видел Валентин Феликсович плохо и зачастую в то время, когда он, закончив блестяще сделанную операцию, садился отдыхать, в ожидании следующего больного, мы, его ассистенты, ставили дренажи, ушивали рану, иногда удаляли незамеченные им кусочки хряща, а он, притворно сердясь, кричал из другой комнаты: «Ну, что вы там так долго делаете, опять мои грехи исправляете?». Оперировал он быстро, красиво и крайне анатомично относился к тканям.

Блестяще зная анатомию и не будучи уверен в наших познаниях, он любил задавать нам, особенно своей любимой Мирре, вопросы анатомического характера, и когда Мирра или кто-либо из нас отвечали неточно, он бывал потрясён нашей, по его мнению, вопиющей безграмотностью в вопросах анатомии.

Сочетание в одном лице знаменитого хирурга и священника действительно гипнотизировало некоторую часть людей. Однажды профессор пришёл в госпиталь возмущённый и рассказал нам, что его квартирная хозяйка, которая, кстати, получала от епархии за комнату, где жил батюшка, 1000 руб. в месяц, а это была сумма, равная в то время месячной зарплате врача, – занялась очень нехорошими делами, в результате чего у Валентина Феликсовича возникли большие неприятности. Его вызвали в облфинотдел и предложили уплатить налог за частную практику, которой он, якобы, занимался. Профессор отрицал это и был возмущён клеветой. Как выяснилось позже, его хозяйка, когда к ней обращались больные с просьбой устроить их на приём к профессору и батюшке, получала с каждого из них по 250 руб., якобы для уплаты профессору, но присваивала деньги себе, а профессора просила принять этих больных как будто бы её родственников или знакомых, что он обычно всегда охотно выполнял.

Можно понять его возмущение, когда его обвиняли в несуществующих грехах.

Нетерпимо относился профессор и к действиям своего помощника отца-дьякона, который не брезговал ничем и брал с верующих всё, что ему давали. Неоднократно профессор приносил и отдавал нам одеколон и духи, отобранные у дьякона, говоря: «Подумайте только, от монаха должно пахнуть елеем, а отец-дьякон решил одеколоном пользоваться». Как-то раз он принёс шёлковый платок, тоже отобранный у дьякона, и подарил его Дусе, санитарке, прикреплённой к нему для обслуживания. Получая в госпитале зарплату санитарки, Дуся целиком была занята обслуживанием профессора: получала для него продукты по продовольственным карточкам, реализовывала ненужное, следила за тем, чтобы ему вовремя был подан обед и т. д. Обедал он у нас в госпитале три раза в неделю после операции, ел только деревянной ложкой. В кухне ему специально готовили только постную пищу. Об этом очень заботилась зав. производством, пожилая, по-видимому, верующая женщина. После её увольнения с работы, никто этим заниматься не стал, и профессору подавали обычную пищу, как всем питающимся в столовой. Возмущённый этим, профессор подал заявление начальнику госпиталя: «Прошу уволить меня с работы, ибо больничный повар издевается надо мной и кормит меня в постные дни скоромной пищей». Конечно, ни о каком издевательстве не могло быть и речи, просто повар, обычный солдат, не мог знать тонкостей питания лиц священного сана.

Но начальник госпиталя сумел навести на кухне должный порядок, и профессор продолжал работать.

Также он был однажды очень обижен, когда нам раздавали кое-что из носильных вещей, присланных в порядке благодеяния американцами – поношенные пальто, платья и т. д. Он был возмущён, что ему ничего не дали. Мирра возразила: «Но что же, профессор, могли Вам дать, пижаму, что ли?». Он сказал: «Могли дать на рясу материал!». Но, конечно, в этих подарках-обносках ничего подходящего для него не было.

Помню, как однажды Валентин Феликсович развернул газеты и увидел фотоснимок, где был изображён физкультурный парад, гневу и возмущению его не было границ: «Мирра, – воскликнул он, – посмотри на этих оголённых срамниц и блудниц бессовестных! Мирра, ты пошла бы в таком виде на улицу?» – спросил он. Мирра спокойно ответила: «А я ходила, профессор, иначе мне бы не подписали зачёт по физкультуре». «Боже мой, боже мой, – закричал профессор, – Мирра, где твоя девичья честь, где твоё женское достоинство?».

Однажды шёл проливной дождь, профессор, взглянув в окно, произнёс: «Разверзлись хляби небесные!».

Как-то Валентин Феликсович рассказал нам, что его должны скоро перевести на работу из Тамбовской епархии в Крым. Мы спросили, хочет ли он сам этого, он ответил, что его желание или нежелание не имеет никакого значения, ибо монаху свойственно послушание, и, действительно, вскоре его перевели в Симферополь, где он жил и работал до конца своих дней. Из Симферополя я получала от него письма в Ленинграде, где я была на усовершенствовании, а затем в Кирове, куда была направлена на работу. Среди писем была послана мне одна весьма посредственная маленькая фотография с надписью на обороте: «Жене – архиепископ Лука».

В то время у меня было какое-то неустройство в жизни, часто бывало плохое настроение, и я ему пару раз об этом писала. В своих письмах и открытках он пытался утешить меня, сам же тоже писал о своих печальных делах.

По-видимому, в Крыму уже в последнее время не очень поощряли его хирургическую работу в сочетании с основной церковной деятельностью. В письмах чувствовалась печаль, тоска, но одновременно временами ощущалось некоторое хвастовство, тщеславие, которым он не был обделён.

Однажды профессор рассказал о своей беседе с министром высшего образования Кафтановым. Министр сказал Валентину Феликсовичу, что никак не поймёт, как это человек с высшим образованием, блестящий хирург, может одновременно выполнять функции священнослужителя, веруя в бога и т. д. На это Валентин Феликсович ответил: «По-моему, Вам должно быть приятно, что у Вас такие грамотные и культурные священники!».

Как-то осенью 1944 г. я была командирована начальником госпиталя в Ташкент. Нужно было сопровождать туда одного из раненых, выписанных из госпиталя. Я поехала охотно, в Ташкенте я никогда не была, там работала моя приятельница, военфельдшер. Я рассказала о предстоящей поездке профессору, и он попросил меня зайти в Ташкенте, где он когда-то жил, к знакомой ему монахине Валентине и привезти ему оттуда орлец и икону Иоанна Предтечи. Он долго спрашивал меня, знаю ли я, что такое орлец и кто такой был Иоанн Предтеча. Удивившись моей безграмотности, он рассказал мне, что орлец – это настольный коврик, на котором архиерей читает молитву, проводит службу в церкви и пр. Если не ошибаюсь, а это вполне возможно, ведь прошло уже более 30 лет с тех пор, он рассказал, что данный орлец знаменит тем, что на нём проводил богослужение какой-то знаменитый патриарх, рассказал он также и о святом Иоанне Предтече. В Ташкенте мне был вручён этот орлец. Это был потрёпанный, довольно грязный коврик округлой формы, около метра в диаметре, снизу с множеством заплат. Икону мне почему-то не дали.

Когда я, вернувшись в Тамбов, принесла Валентину Феликсовичу домой этот орлец, он приказал иноку, который жил вместе с ним, угостить меня яблоками и мёдом.

Во время войны по продовольственным карточкам на какие-то талоны продавали или, как тогда говорили, «давали» – водку. В то время это была «валюта», ибо если за деньги нельзя было купить ничего из необходимых продуктов питания, то на рынке за 1 литр водки можно было получить масло, мясо и т. д. И сидели на полупустых рынках единичные продавцы, перед которыми лежало 1–2 килограмма янтарного масла и на вопрос: «Сколько стоит масло?» – хмуро, не глядя на покупателя, отвечали: «Литра».

Валентин Феликсович очень следил, чтобы Дуся, которая получала для него продукты по карточкам, не продешевила при реализации водки, которую сам он, конечно, не пил.

В заключение приведу копии писем, полученных мною от профессора В. Ф. Войно-Ясенецкого, архиепископа Луки, в период с 1946 по 1949 гг.

Хронологическая их последовательность весьма условна.

Ленинград. Маяковского, 46.
Общежитие ГИДУВ, комната 10.
Д-ру Ландесман Евгении Григорьевне.

Спасибо Вам, Женя, за поздравления и добрые пожелания. Радуюсь предстоящей Вам возможности остаться у Иосифа Наумовича. И без хирургии я крайне занят и переутомлён. Аритмия ещё не малая. Служба страстной седмицы и Пасхи были очень трудны и ещё не кончились.
Свет Христова воскресения да озарит и Ваше сердце.

А. Лука. 21. IV.
22. IV. 46.

(почтовый штемпель 27. IV.46).

Адрес тот же.
Жене мир и благословение – не помню, писал ли я Вам о том, что тираж моей книги увеличен с 5000 до 25000. Это большая радость. Обещают выпускную книгу через 3 месяца.

Скверная Мирра до сих пор не пишет. Вашим сожительницам передайте мой привет.

А. Л. 22. IV.

Очень утомлён богослужениями страстной и пасхальной недели (по 4–6 часов).
(почтовый штемпель 26. IV. 46).

Адрес тот же.

1)         Что это Вы, Женя, обиделись на меня? Как же бы я мог поблагодарить Вас за поздравление, не зная Вашего адреса? И Иосифу Наумовичу я послал письмо на авось, через горздрав.

2) Я нисколько не горжусь своей славой и целиком возношу её Богу, а честь – церкви. Чем гордиться? Ведь свой ум и научные, и технические способности я получил как дары от Бога, а моих заслуг мало.

Только в том и заслуга, что свою жизнь я посвятил на служение Богу и людям. И Вам советую это сделать. Хороша и полезна хирургическая работа на пользу бедным больным, но высшую ценность она получит, если будет совершаться во славу Божию, с верой и упованием на Его благодатную помощь. Только потому таким большим успехом увенчалась моя хирургическая работа, что на мне сбылось слово Божие: «Прославляющего Мя, прославляю». Вот и Вам надо не только лечить людей, но и светить им светом веры, любви и добра. Тогда и только тогда светом радости озарится Ваша жизнь. А иначе всё будет темно, пусто и уныло. Посылаю Вам плохую карточку. В Москве сделают мой бюст для галереи крупных хирургов. Здесь пишут портреты два художника, в английских и американских газетах напечатают мою биографию и портреты. Это послужит во славу церкви и только потому хорошо.

Примите мой привет и благословение на добрую жизнь.

Архиепископ Лука. 6. III. 46 г.

(конверт не сохранился).

Киров. Обл. главный почтамт
До востребования
Д-ру Е. Г. Ландесман.
Обратный адрес: Архиепископ Лука. Симферополь. Госпитальная, 1.
Жене мир и благословение.

Рад узнать о Вас. В Симферополе живу с 24/V, но только в последние дни начал работу (изредка) консультантом госпиталя для инвалидов. 13/XII сделал 2,5 часовой доклад о лечении инфицир. ран в большом собрании. Полная сенсация. Говорят, что 30 лет не слыхали такого доклада. Книга моя отлично издана в Берлине. Скоро поступит в продажу. Тираж 25000. Сердце плохо. Церковная деятельность в высшей степени успешна. Желаю здравия телесного и душевного.

А. Л. 16. XII.

 

18. XII. 46.
(почтовый штемпель 25. XII. 46).
Киров (областной) почтамт.
До востребования
Д-ру Е. Г. Ландесман.

Женю да утешит и исцелит Христос. Очень огорчён Вашей болезнью. Рад был бы видеть Вас в Крыму, но, к сожалению, здесь трудно получить врачебную работу.

А. Л. 22. V. 47.
23. V. 47.

(почт. штемпель 23. V. 47).

Последнее письмо

Заказное. Киров – обл. Гл. почтамт
До востребования
Д-ру Евгении Ландесман
Обр. адрес: Архиепископ Лука
Симферополь. Госпитальная, 1.
Жене мир и благословение.

Рад был получить Ваше письмо. Я думал, что Вы в Монголии и потому не пишете. Нет у Вас личной жизни? Вы спрашиваете, можно жить одной работой? Об этом сказал Христос: «Не о хлЂбе единомъ живъ будетъ человЂкъ, но о всякомъ глаголЂ исходящемъ из устъ Божiих!». Нельзя жить без стремления к высшей правде. «Личная жизнь». В понятии толпы это семейный очаг, развлечения. Это вздорное понятие. Нужна не «личная жизнь», а глубокая жизнь духа. Апостол Павел сказал: «Для меня мир распят и я для мира. Уже не я живу, но живет во мне Христос». Вот в этом полнота жизни. Да сподобит её и Вас Господь!

Теперь о себе. Самое интересное и печальное для Вас то, что я стал изгоем в медицине. Обком Крымский запретил вызывать меня даже для консультации в клиники и больницы. Запрещены мои лекции и доклады, производившие огромное впечатление. Дело доходит до того, что недавно больную, к которой не допускали меня в клинику, перетащили через забор, чтобы привести ко мне на дом. Умер тяжёлый гнойный больной, потому что не позволили мне спасти его. Причина, конечно, только в моём архиерейском сане. А больше всего раздражает то, что когда я входил в хирургическое общество, все вставали. Только у себя принимаю больных по часу в день.

Теперь я только архиерей, а как хирург перечёркнут. Но велико моё служение Богу, и безмерна любовь ко мне паствы моей.

Желаю Вам духовного благополучия и здравия телесного.

А. Лука. 7. XI.

(штемпель 15. XI. 49).

Было ещё одно письмо, но у меня его попросил один врач, и я ему его подарила. В том письме над обращением «Жене мира и благословение» был нарисован его рукой крест.

В письмах полностью приведена старая орфография в тех местах, где цитируются высказывания Бога, апостолов и т. д.

Книга, об издании которой идёт речь в письмах, – это второе издание «Очерков гнойной хирургии». Иосиф Наумович, о котором упоминается в письмах, – это известный ленинградский, ныне покойный профессор-уролог И. Н. Шапиро.

В заключение хочется сказать, что сейчас мне очень жаль, что во времена знакомства с В. Ф. Войно-Ясенецким мы, его помощницы-врачи, в частности, я, из чувства не то боязни, не то из-за какого-то ложного стыда ни разу не бывали в церкви, где со слов многих его служба проходила очень красиво и интересно. И шло это как-то даже «на уровне современной жизни». Так, например, он сам нам рассказывал, что 8 марта он в церкви прочитал проповедь «О любви и о женском сердце»! Может быть, это в какой-то мере дополнило бы ту сумму интересных впечатлений, которая осталась у меня навсегда от общения с этим человеком.

Теперь буквально несколько слов о совместной работе с другим блестящим хирургом того времени, профессором Николаем Ниловичем Бурденко.

До Тамбова я работала в Омске, в одном из эвакогоспиталей, кажется, это был ЭГ № 1497. Работали мы очень много, с 8 утра до 11 вечера. Однажды нам сказали, что в Омск приехал генерал-полковник медицинской службы – профессор Николай Нилович Бурденко и что сегодня он придёт в госпиталь. Нечего и говорить, какая суета и тревога начались в госпитале.

Многие знали о суровом характере Николая Ниловича, о его нетерпимости к грязи, беспорядку и т. д.

И вот Николай Нилович пришёл в госпиталь. Он впервые вышел на работу после длительного заболевания – кровоизлияния в мозг, которое возникло у него в момент гневного разговора, когда он, стоя на ступеньке вагона, распекал за какое-то упущение начальника санитарного поезда. Это было в годы войны, и генерал-полковник Бурденко был главным хирургом Советской армии.

Болел Николай Нилович долго и тяжело. У него так и не восстановился слух, но это был волевой, крепкий человек, не желавший и при таких обстоятельствах расставаться ни со своей любимой хирургической работой, ни с привычной ему административной деятельностью.

Строго глядя по сторонам, в сопровождении начальника госпиталя и группы врачей, он бегом взлетал по лестнице на второй этаж в ординаторскую, где для него было приготовлено новое бельё, пижама, ибо профессор никогда не ходил по госпиталю в той одежде, в которой бывал на улице. В комнате Николай Нилович снимал генеральскую форму, надевал всё госпитальное и буквально бежал в операционную, часто, однако, забывая снять валенки. Именно в нашем госпитале он сделал свою первую после длительной болезни операцию – извлечение осколка из спинно-мозгового канала, и больной вскоре стал ходить и выписался из госпиталя в хорошем состоянии. Во время операции Николай Нилович часто сердился, бил ассистентов по рукам, доводя их иногда до слёз, кричал: «Не ловите мух!» и т. д. Но оперировал он блестяще. Ассистировал ему однажды пожилой невропатолог, до войны никогда не занимавшийся хирургией. Понятная нам неумелость и неловкость этого врача выводила из себя Николая Ниловича. К концу операции ассистент весь мокрый, расстроенный лёг на диван отдохнуть. Николай Нилович подошёл и стал его успокаивать, говоря: «Ничего, ничего, в следующий раз не будешь мух ловить на операции!».

Однажды Николай Нилович зашёл в ординаторскую, где я писала истории болезни, увидел, как я одновременно с этим доставала из ящика письменного стола чёрный хлеб и с аппетитом его ела. Время было очень тяжёлое, и, если санитарки и сёстры могли съедать иногда оставшуюся после раздачи больным пищу, то врачи были в значительно худшем положении. Суровый нрав и тяжёлый характер начальника госпиталя Г. И. Виноградовой запрещали, как это делалось в ряде других эвакогоспиталей, изыскивать какие-то возможности для улучшения бытовых условий ведущих работников госпиталя, врачей-хирургов, работавших зачастую без сна и отдыха по 16-18 часов в сутки.

Иногда, оглядываясь по сторонам и боясь неприятностей, в ординаторскую в обеденные часы забегала официантка и потихоньку совала в руки врача тарелку со вторым блюдом, иногда кто-либо из раненых офицеров, лежавших в отделении, дежуривших на кухне, приносил оттуда тарелку с какой-либо вкусной едой. Кормили раненых в то время прекрасно, а персонал часто не доедал. И вот однажды в середине дня, во время обеда, прибегает за мной санитарка и говорит: «Срочно идите, Вас вызывает начальник госпиталя». Я побежала. Мы все очень боялись нашей начальницы. Захожу: накрыт стол, на нём два прибора. За столом сидит профессор Бурденко.

Разгневанная начальница, изображая на лице улыбку, обратилась ко мне со словами:

– Где это профессор увидел Вас и что это Вы делали? Он не садится без Вас, говорит: «Я не буду есть, позовите эту голодную, которая ела хлеб из письменного стола».

Я стояла вся красная, ожидая ещё большего гнева и крика. Естественно, профессор ничего не слышал. Увидев меня, он заулыбался и сказал: «Вот, вот она! Давайте обедать!». Когда хотели принести ещё одну порцию, он сказал: «Не надо, нам с ней хватит!» – и отдал мне суп и компот, а сам съел второе.

Несмотря на тяжёлое время, мы обычно не теряли чувства юмора.

Зная, что истинно глухой человек может ощущать сотрясение воздуха, если поблизости произойдёт стук, удар, а человек, симулирующий глухоту, даже не вздрогнет при этом, мы однажды с озорной целью стукнули за спиной профессора по столу тяжёлым операционным журналом. Профессор подскочил чуть не до потолка. «Значит, не симулирует», – решили мы! Прошло это озорство безнаказанным.

Однажды утром Николай Нилович пришёл в госпиталь не побритым и, по-видимому, давно не стриженным и сел в ординаторской что-то писать. Я привела в ординаторскую парикмахера и попросила его постричь и побрить профессора.

Николай Нилович долго не мог понять, чего от него хотят. Тогда я подвела его к зеркалу, висевшему на стене, и усадила на стул. Он заулыбался и разрешил парикмахеру приняться за дело. А я в это время побежала по палатам и выпросила у кого-то из раненых одеколон.

Профессор был очень доволен «санитарной обработкой» и с улыбкой поблагодарил и парикмахера, и меня.

Жил он с женой, Марией Яковлевной, в трудных бытовых условиях. Эвакуированные в далёкий сибирский город, они не имели ни посуды, ни кухонного инвентаря и т. д.

Мы, врачи, собрали для них чашки, тарелки, керосиновую лампу. За всё это Мария Яковлевна была нам очень благодарна.

Тяжёлая болезнь оставила свои следы – у Николая Ниловича, кроме потери слуха, отмечался пропуск букв, слогов в разговоре и в письме.

Но у него сохранился ясный ум, требовательность к себе и людям, доброта, человечность и блестящая хирургическая техника.

Знакомство с Николаем Ниловичем Бурденко явилось одним из ярких моментов в моей жизни в годы Великой Отечественной войны.