Версия для слабовидящихРовесник века – Василий Яковлевич Ложкин
В этот выпуск альманаха мы помещаем отрывки из рукописи жителя с. Бобино Василия Яковлевича Ложкина (1904–1988). Воспоминания автобиографичны, написаны в 1979 г. Своим призванием Василий Яковлевич считал экономику, агротехнику, политику. Его записки, сначала общественника, потом пропагандиста, заведующего парткабинетом, заведующего отделом пропаганды, цензора, руководителя агитколлектива, уполномоченного по сбору налогов, по заготовке сельхозпродуктов и леса, работника райфинотдела, директора районной колхозной школы, председателя колхоза (было и много других точек приложения сил) – яркое свидетельство нашей противоречивой послереволюционной жизни, когда болезненно, насильственно ломались старые устои и насаждались новые… Когда приходилось порой «экспроприировать» хозяйство друзей и родных… Когда сходили с ума женщины, у которых за неуплату налогов уводили кормилицу-корову – обрекая на голод детей… Когда «глодала» совесть, но ведь были же указания «свыше»… Когда чуть успели вынуть из петли женщину-председателя, которая не смогла организовать вывоз хлеба… Когда взрывались церкви и гибли под ногами венчальные родительские иконы… Когда в силу так называемой «экономической концепции» не сложилась вовремя семья (не хотелось жениться на небогатой девушке)… Когда позднее надо было дать санкцию на арест своей бывшей жены в связи с хищениями или взять её «на поруки» – и согласие на арест было дано… Когда в Вятлаге довелось заниматься культурно-бытовым обслуживанием лесорубов… И ещё много-много «когда», «зачем» и «во имя чего»…
Это история нашей страны – страница за страницей, эпизод за эпизодом…
Воспоминания детства
Первые проблески моего сознания. Сижу на полу в старой избе. Ярко светит солнце. Отец и мать приехали с мельницы, сокрушаются: задавили нечаянно колесом телеги собачку. И мне тоже жалко собачку, а какая она была – не помню.
Далее, видимо, начал ходить. Стою у старого дома, а меня треплет, теребит чужая собака. Сильно испугался тогда. Всё детство страшно боялся собак, и эта боязнь сохранилась на всю жизнь. Собаки это чуют и на меня больше лают: не раз кусали уже взрослого.
Вот уже начал бегать. Едем с отцом в д. Богомазы продавать дуб. Вижу в стороне у дороги змея 70 см. Подбегаю к ней, наступаю на хвост и кричу отцу (я ещё не знал, что такое змея…). Змея поворачивает голову – и тут отец как закричит неистово! Я больше ничего не помню из этой поездки. А змей всю жизнь боюсь, отхожу при встрече. Правда, при нужде иногда приходилось бить их с опаской.
В этом же возрасте, помню, весной купаемся с ребятишками в ледяной воде, в канаве у Пихтарника. Слышим, бегут из деревни старшие. Мы лезем через кусты по пояс в весеннем снегу, босые удираем от наказания.
И вот уже школа. В синей рубашке, с букварём в портяной сумочке посадили меня за последнюю парту. Сначала ребята посмеивались над моей робостью, но вскоре она прошла. За то, что показал себя смышлёным, с задней парты меня пересадили на переднюю, к Алёше Редникову, сыну священника. Алёша и сам неплохо осваивал науки (он был уже подготовлен в семье), но во многих вопросах я ему подсказывал больше, чем он мне. Я тогда не понимал, что меня намеренно посадили к поповичу для подсказки. И вообще тогда была такая практика. К сыновьям местных фабрикантов Сапожниковых тоже подсаживали смышлёных учеников. Навечно в памяти остался образ строгой, кристально честной учительницы Агнии Павловны Ардашевой. Ребятам она казалась злой, не всегда справедливой. За непослушание била по головам линейкой, тыкала кукишем, ставила в угол. А мне она казалась всегда правой. Я был мальчиком из бедной семьи, она мало знала моих родителей, но меня за всё время учёбы ни разу не ударила. Из-за зрения у меня уже во втором классе начались затруднения. Отец купил через врача очки, и учёба пошла у меня на «отлично». Мои тетради как образец правописания и каллиграфии ещё несколько лет показывали ученикам. Из 45 первоклассников до третьего класса дотянуло лишь 14. Остальные покинули школу из-за бедности или по невежеству родителей, считавших: подучился малость читать и хватит. В первый класс я пришёл, когда сестра Евдокия училась уже в третьем. Девочки занимались тогда в другой школе, церковно-приходской, а мальчики – в земской. Когда я учился в третьем классе, брат Николай пошёл в первый. Получал я на круглые пятёрки. Агния Павловна и духовный наставник о. Семён просили родителей отдать меня учиться дальше. Но отец сказал, что семья большая и я, как старший сын, должен помогать её кормить.
К зиме 1915 г. отец отдал меня в мальцы (ученики) ковать по жести к соседу Петру Степановичу. Мне тогда было двенадцать лет. В мастерской работали с шести утра до девяти часов вечера, в торговый день – субботу – до двенадцати ночи. Ох, как трудно было вставать утром! Пища была хозяйская. Старик Степан строго следил за соблюдением распорядка дня. За обедом смотрел, чтобы не съели лишнего, хлопал тяжёлой ложкой по лбу, если потащит кто без спросу из чашки кусок мяса. Мастеров и мальцов было до 15 человек. За зиму работы мне заплатили 40 руб., к лету я ушёл домой. Сеяли тогда у Брагиных за шесть километров, своей земли было мало. Матери одной трудно – отец работал на заводе. Я помогал в хозяйстве.
В конце 1916 г. отец увёл меня на фабрику Долгушина в амуничный цех, где готовили для армии налопатники, натопорники, намотыжники, солдатские ремни и другое снаряжение. В цехе работало 100 подростков и 50 взрослых. Тут же на громадной машине работал отец – мягчил кожу для раскройного цеха. Рядом был строгальный цех. Строгалями работали богатыри Павел Михайлович, Пётр Татауров от Барашей и другие. Далее был раскройный цех. Цех почётных работников, среди них: Степан Павлушин – белокурый красавец богатырской силы, Иван Боков, Митя Плишка, Алексей Ильич с Лопатиной Горы и другие.
Жизнь на фабрике
Как стало известно, что из города выехал хозяин, мастер сразу дал приказ моему отцу, и тот стал особенно тщательно мягчить, пушить кожу для показа. Вот идут хозяин Алексей Петрович, управляющий Лихачёв, мастер Алексей Филимонович, другие гости. Сразу затихает вся орава ребятишек. Идут чинно и обязательно остановятся у тягарной машины, смотрят качество кожи. Отец, согнувшись крючком, раскидывает кожи одну за другой. Хозяин пробует их на ощупь. Рядом стоят мастер – солидный, корпусный мужик, управляющий, гораздо жирнее его, и сам хозяин – громадная туша. Мне всегда казалось, что из моего отца выйдет только одна хозяйская нога... Хотя отец был вообще крупный мужик, выделялся среди соседей. Далее свита идёт в раскройный цех, там сидят, беседуют меж собой и с рабочими. Голос у хозяина был резкий, как труба. Говорит по телефону из города – слышно на всю контору, как из репродуктора.
Все рабочие амуничного и раскройного цехов, где работали, тут и ели, и спали. У каждого был свой сундучок для личного скарба и свёрнутый матрас для сна. Спали на грудах лоскута и кожи, на верстаках. Блох в лоскутах, как на муравейнике, ночью хомяки бегают – босой не ходи. Спасаясь от блох, ребятишки летом убегали спать на двор, зимой – в дубильный цех, где пыли было с вершок. Рабочие иногда вечером собирались кружком у тягарной машины. Обсуждали материалы брошюр и листовок нелегального характера о том, что хозяин должен для всех рабочих построить особые спальные общежития, где у каждого будут своя койка, тумбочка под продукты, сундук для одежды и т. д. В то же время сомневались: пойдёт ли хозяин на такие расходы для рабочего.
Рабочий день начинался в пять часов утра и продолжался до половины седьмого вечера с перерывами по часу на завтрак и обед. Начало и конец завтрака и обеда – по гудку. Как ребятам утром хочется спать! Мастер идёт и тычет палкой тех, кто засыпает. День работают, вечер, если нет вечеровки (сверхурочной работы) – можно и немного передохнуть, побаловаться, поозорничать. Сколько было талантов на разные выдумки и фокусы! Почти все взрослые и подростки имели клички. Например, Сеня-«забия» – ребячий вожак, Стёпа «чёрный» – озорник, Миша-«корзуня» – виртуоз-гимнаст, Митя-«волк», Серьга-«водовоз» и так далее. Культурных развлечений никаких не было. По выходным дням взрослая молодёжь шла в город по кабакам и публичным домам. Летом почти ежедневно на дворе играли в мяч – лапту, пробовали силу и сноровку.
Война всё затягивалась, продукты дорожали, нарастал гнёт. На заводе чаще стали появляться полицейские. За вольнодумство некоторых рабочих отправляли или на фронт, или забирали на «высидку». Но вот пришла весть о свержении царя, революции, подъёме народного настроения. Казалось, что в эту весну 1917 г. и солнце светит ярче, и половодье более бурное. К лету 1917 г. я вернулся домой помогать матери по хозяйству. К зиме снова поступил к Петру Степановичу подручным кузнецом. У Дмитрия Елгашева работало тогда человек 10. Режим работы – тот же, что и два года назад. Летом 1918 г. я снова работал в своём хозяйстве. С отцом заготавливали тогда лес в Пузикове, я поранился и скакал на одной ноге. Месяца через полтора мы срубили амбары, а часть брёвен скатали на срубы для новой избы.
После революции
В конце 1918 г. я снова поступил на бывшую фабрику Долгушиных (ныне комбинат имени Коминтерна) – сначала в амуничный цех на кройку ремней к солдатским ботинкам, потом перешёл в заготовочный цех на прикройку голенищ, затем работал на спиловочной машине для прикроя. Последняя работа – свалка заднего шва на швейной машине, где и проработал без перерыва до 1929 г.
То был период Гражданской войны. К Вятке подходили войска Колчака. Около нашей д. Ложкины стояли две батареи орудий с солдатами. По всей волости рыли окопы и тянули проволочные заграждения. Уже слышны были залпы орудий, и видно зарево вспышек с фронта. Из нашей деревни ушли на войну Иван Петрович и Михаил Григорьевич, оба погибли. Комбинат имени Коминтерна предполагалось эвакуировать. Но с приездом в Вятку товарищей Сталина и Дзержинского наступление Колчака было остановлено.
На комбинате, после отстранения от управления хозяина, первым директором из рабочих избрали кладовщика Николая Ивановича Ухова, страстного рыболова, вроде бы, толкового мужика, но с обязанностями директора справлялся он плохо. Приедут к нему начальники из губкома, спрашивают:
– Ну как, Николай Иванович, дела?
– Да неважны делишки, сегодня только две рыбёшки поймал…
Директор с утра сначала сбегает на рыбалку, а потом идёт на завод. Сняли Николая Ивановича, поставили предприятием управлять коллегию из трёх человек. Дело снова не клеится, трое и тянут в разные стороны. И вот в 1920 г. приехал директором поляк Станкевич. Строгий, практичный руководитель. И дело пошло. Устроил дороги, подъезды, построил мельницу, пекарню, открыл столовую. В столовой рабочие растащили ложки, а потом ходили со своими. Новый директор устроил для рабочих спальни с койками, о чём мечтали они лет пять назад, создал относительно сносные условия быта. А потом потребовал дисциплину на работе. Завод ожил. Первым партийным комиссаром комбината был пламенный трибун Митя Семаков, первым председателем фабричного завкома – Григорий Стрелков (мой двоюродный брат). Первым женорганизатором стала Прасковья Чаузова, батрачка из д. Опатинская Гора. Много тогда было на комбинате активистов с Бобинской волости. По деревням волости работали тогда на сборе хлеба и других продуктов для армии и города комиссары Алексей Воробьёв – «рыжий» и Василий Лалетин – «циваль». Служил комиссаром и сын Петра Степановича, Николай. Я много изготовил этим комиссарам плёток для верховой езды, шнуров для подвески кобуры с оружием.
С 1919 г. зимой квартировал на комбинате, в спальне на нарах. Там было много клопов, хомяков. С год жили вместе с китайцами, они работали тогда с нами на заводе. Китайцы лица брили через день, а волосы заплетали в косы, как конские хвосты до пояса, чёрные как смоль. Позднее, в 20-х годах, для рабочих устроили чистые спальни. Началось индивидуальное строительство рабочего посёлка. Я в последние годы квартировал в комнате на четверых. Со мной жили Михаил Косолапов («Миша-кобыла»), очень умный общественный деятель, Мирон Фай, еврей, силач, тоже общественник, бескорыстный товарищ. Я с ним близко дружил. Жил с нами и Александр Клюкин, строгий, всегда подтянутый.
В летнюю пору я почти ежедневно вечерами ходил домой, помогал в домашнем хозяйстве, также и в выходные дни. Работы хватало: в поле, на сенокосе, в лесу и на строительстве нового дома. Деньги, что зарабатывал, отдавал родителям. По слабости зрения меня не взяли в действующую армию, зачисли в терчасть. Я заявил отцу, что хочу уйти с комбината, где я работал с 1916 г., и заняться крестьянством. Рассчитывал, что в хозяйстве того времени можно было получать доходы без постороннего заработка. Отец мне наотрез отказал, заявив, что в хозяйстве он справится без меня, а я должен зарабатывать деньги на расходы по хозяйству. Тогда мне стало понятно, что наследниками хозяйства будут младшие братья, а моя судьба – производство.
С 1925 г. устроился на квартиру и начал оседлую жизнь. В это время окончил вечернюю двухгодичную школу по технологии обувного производства и общеобразовательным дисциплинам. Начал посещать рабочие собрания и выступать на них со своими соображениями. По программе минимум изучал военное дело, особенно нравились песни в строю. В 1927 г. я уже был зачислен в профсоюзный актив, избран сначала сборщиком членских взносов по цеху, а затем и цеховым профорганизатором. После некоторых критических выступлений в адрес администрации у меня появился авторитет среди рабочих. С уважением ко мне относились и мастера, особенно Яков Гаврилович Аксёновский. Работал тогда в заготовочном цехе – сначала прикройщиком, затем на спиловочной машине, потом на строчке – свалке заднего шва вместе с В. Н. Воробьёвым. Зарабатывал относительно хорошо. Василий Николаевич был непревзойдённым мастером свалки шва, имел высокий авторитет, меня очень уважал. В этом же цехе работали мои будущие родственники: Анисья Кассина – на строчке передков для обуви и И. Г. Кассин – механиком-наладчиком. С Иваном Григорьевичем я ранее был хорошо знаком по работе.
По вечеринкам ходил не часто, отставал от молодёжи, был скромен в расходах. C девушками гулял мало – мешала застенчивость. Был знаком с Катей из д. Шихово, позднее встречался с Саней Павловой от Овсяниковых. Это были девушки из бедных семей. Мне они нравились, но родители не разрешали сойтись с ними на житьё по экономической причине. Всегда старался выкроить время для чтения книг. Читал довольно много: Жюля Верна, Майн Рида, Л. Толстого, А. Пушкина, Ф. Купера, особенно нравились стихи поэта Демьяна Бедного. Не упускал случая побывать на спектаклях, побеседовать со старожилами об истории своего края. В зимнее время слушал курс лекций по экономической политике советской власти.
На досуге тренировался на брусьях и турнике. Был достаточно сильным: носил тюки до пяти пудов на спине вверх по лестнице, а по ровному месту – до десяти пудов. Зубами переламывал медную копейку. Гвоздём в руке пробивал доску в четыре сантиметра. Имел свою гармошку, но научиться играть не довелось. В школьном возрасте, под влиянием вдохновенных бесед священника о. Семёна и отчасти внушений бабушки Татьяны я был очень религиозным мальчиком. Когда детей водили из школы к обедне, я из своих скромных сбережений всегда выкраивал копеечку, которую опускал в кружку у иконы «Распятие Христа». С возрастом, под влиянием текущих революционных событий и чтения брошюр серии «Народный университет на дому», в которых освещались вопросы материалистического понимания мироздания, я окончательно порвал с религией и стал убеждённым атеистом.
Первый период моей трудовой деятельности (с 12 до 22-х лет, до призывного возраста) – период становления, практического и духовного развития.
1929 год
7 июля участвовал при организации колхоза в своей деревне (с рабочих тогда требовали участия в создании колхозов). На учредительном собрании от Бобинской комсомольской ячейки был тогда брат Николай. Отец не возражал против вступления в колхоз, и я по его поручению поставил первую подпись в протоколе учредительного собрания. Это был первый колхоз в Бобинском крае. В период отпуска я участвовал в сенокосе. Все работы в колхозе шли очень дружно.
В августе 1929 г. меня с комбината отправили на курсы подготовки кадров по организации колхозов в деревне. Решением партии и правительства в то время по всей стране отбирали из актива рабочих более грамотных и политически устойчивых для работы в колхозах и районных органах управления. Я попал в группу финансистов районного аппарата (тогда только что были образованы районы из расформированных уездов). Через два с половиной месяца началась отправка – кого куда. В дальние районы охотников не было. Я и поехал туда, где труднее – в глухой Зюздинский край в качестве инспектора прямых налогов.
В Зюздинском районе
Район находился в верховьях реки Камы, протяжённостью в 150 км. Центр – село Афанасьево, в 140 км от г. Глазова. В этом районе был проездом революционер Ф. Э. Дзержинский и жил в ссылке писатель В. Г. Короленко.
Со станции Яр до Омутнинска добирался сначала на тарантасе, далее – на телеге, а потом 20 км до Афанасьева ехал на волоках – в деревне не было телег. Сам ехал верхом на лошади, багаж – на волоках. В пути встретил молодого попутчика М. П. Таркунова, он ехал в район дорожным мастером. С ним мы добрались до места и устроились на частную квартиру к Дмитрию Заворохину, старому партизану Гражданской войны.
Вскоре из окружного центра Вятки (Вятский округ Нижегородского края) приехал мой учитель, налоговый инспектор округа товарищ Матвеев. С ним мы и поехали по району искать налогоплательщиков. Помню, первым объектом обложения был торговец текстилем, крестьянин Кувакушевского сельского совета Демид Александров, высокий, с чёрной бородой, как Пугачёв. Составили протокол и поехали дальше. В Езжинском сельском совете нашли крупного торговца скотом – Исая (фамилию не помню). Он закупал скот гуртом по 20–30 голов и отгонял на убой в Пермскую губернию. Так мы ездили недели две. Затем Матвеев уехал обратно, а я стал взыскивать и облагать налогами других. За неуплату налогов забирали имущество. По существу это была экспроприация эксплуататоров. Первый наш объект – Д. Александров – вскоре скрылся от налогов. Население района энергично поддерживало политику советской власти в борьбе со спекулянтами. Любой спекулянт не признавался в полном объёме своего оборота, и выявление оборота делалось с помощью соседей. В течение года я ездил по району, составлял протоколы обложения налогами, и всё это время в райфо приходили плательщики с жалобами, претензиями и со взятками.
Этот Исай – косолапый (так его звали в районе) придёт, разуется, показывает свои увечные ноги, кривые от рождения. Но что я мог сделать, кроме правильного налогообложения, – отступать было нельзя. Я сам работник подчинённый. Вопросы обложения решались в исполкоме райсовета и заведующими райфо. Через год, когда со спекулянтами, в основном, разобрались, меня поставили заведующим районной сберегательной кассой. Сберкасса тогда играла большую роль в мобилизации средств населения. В районе это дело было запущено. Приходилось часто ездить по низовым агентствам, налаживать работу. Бывая в деревнях, вербовал вкладчиков. Пришлось познакомиться с жизнью эстонцев в д. Эстония, давних переселенцев. В такой глуши среди бедноты они жили богато и культурно. Земля та же, а платила им за квалифицированный труд щедро. Много завербовали мы тут вкладчиков в сберкассу. В районном отделении мне приходилось ночи просиживать, чтобы наладить последовательный контроль, и труды не пропали зря.
Через год капитал по району удвоился. За высокие показатели меня направили в Нижний Новгород на краевое совещание передовиков-финансистов. В это же время я сдавал зачёты по нескольким предметам в Нижегородском филиале Московского финансово-экономического института, где обучался заочно на первом курсе. От этой поездки на всю жизнь остались в памяти героические образы постановки «Степан Разин». Вот русский князь, плённый, стоит перед Степаном, не склонив головы, готовый умереть за свою правду, за святую Русь. Степан велел отпустить его невредимым. А вот астраханский воевода-кровопиец – валяется в ногах, просит пощады. Разин отталкивает его ногой, приказывает сбросить с колокольни. Вот казачка, патриотка, рискуя жизнью, помогает Степану спасаться на Дону от погони. И так от Каспия до плахи – сила воли, мужество и благородство. После Нижнего меня перевели в райфинотдел инспектором по сельхозналогу распутывать дела раскулаченных хозяйств.
В начале 1930 г. по всей стране началась массовая коллективизация и ликвидация кулачества как класса. В Зюздинском районе мне поручено было в составе отряда из восьми человек отправиться в с. Сергино (что в 60 км от Афанасьева) по делу раскулачивания. Село считалось богатым. Поехали с вечера. В 12 часов ночи разошлись по назначению. Мы втроём отправились к местному купцу, предъявили ордер на обыск и изъятие имущества, начали опись. Брали предметы роскоши и излишки для хозяйства, для семьи. К 4 часам закончили. В это время к купцу подъехали гости: жених со сватами, купец отдавал замуж дочку. Мы объяснили жениху, что он опоздал, и гости сделали «от ворот поворот». Позднее я узнал, что жених, вернувшись домой, застал у себя таких же, как мы, незваных гостей. Ничего не поделаешь, такое было время. Наутро пошли к священнику о. Николаю. Когда предъявили ордер на обыск, поп достал газету «Правда» со статьёй И. В. Сталина «Головокружение от успехов», в которой осуждались перегибы в раскулачивании. Мы с этой статьёй не были знакомы, газета в район ещё не дошла (хотя священнослужитель её уже получил). Конечно, в статье Сталина не было ничего сказано о попах, но мы всё-таки провели изъятие имущества: шёлковую одежду из белья, некоторую мебель и тому подобное.
Часов в 11 дня поехали дальше по сельскому совету изымать хлеб. Мне дали двух солдат с винтовками (из местных, только что вернувшихся из армии) и направили в починок за 15 км от села. По дороге в деревнях набрали 20 подвод с порожними мешками. В починке было три дома. Дома справные. В доме, где начали изъятие, из роскоши ничего не нашли, отправились в амбар. Хлеба – около 1 тыс. пудов. Хозяин, высокий, крепкий мужик горячился, не давал выгребать хлеб. Прибежал с топором, грозил: «Зарублю!». Мои солдатики оробели. Что делать? Не возвращать же все подводы пустыми!.. Народ колебался. Снимаю пальто, в хромовой тужурке лезу в сусек. Сам зорко смотрю: если замахнётся, сунусь ему под руку, чтобы удар пришёлся со спины. В то же время думаю, если мужик угрожает, то, возможно, только пугает. Так оно и вышло. Потоптался мужик и не смел рубануть. А я скомандовал: «Подставляй мешки!». И пошла работа. К вечеру излишки хлеба были отправлены в с. Сергино. Всего по району было раскулачено свыше 400 хозяйств, которые были намечены для раскулачивания чрезвычайной комиссией и представителями из окружного центра. Хлеб везли на государственные склады, часть имущества шла на торги, а часть раздавалась по коммунам и колхозам. По указанию из центра, в связи с перегибами в коллективизации и раскулачивании, началась планомерная работа по исправлению ошибок. Почти год мне пришлось копаться, подбирать материалы по обоснованию раскулачивания и выступать в народном суде в качестве государственного обвинителя.
Конечно, кого судить, кого помиловать, вопрос решался в исполкоме райсовета и райкоме партии. Я же обеспечивал формальную сторону, но все дела раскулаченных проходили через мои руки. Сколько было жалоб, претензий, угроз! Из 400 хозяйств окончательно осуждено 140, остальные были реабилитированы, имущество по возможности возвращено. Много было грома и лома. Так в стране вершилась вторая крестьянская революция.
В райфинотделе нас тогда работало 10 человек. Коллектив дружный: друг другу помогали, и друг друга не выдавали. Заведующий райфо товарищ А. Чадаев был строгим, но душевным руководителем. Особенно уважал меня бухгалтер Даниил Александрович Ичетовкин, «душа-человек». Имел только одну слабость – склонность к выпивке. Он отечески помогал мне, малограмотному рабочему парню, разбираться в сложных циркулярах, инструкциях и канцелярских приёмах работы. Никогда не забуду другого товарища Ф. А. Геранёва, смуглого, с чёрными кудрями, с орлиным взглядом, решительного, смелого. Он не раз выручал меня в сложные моменты жизни. А трудностей было немало. Раскулаченные и ранее репрессированные мужики ушли в леса и организовали банду около 100 человек. Оружие было сохранено ещё со времён прихода Колчака. Главарём банды стал Демид Александров, первый наш объект обложения налогом. В Пермской области был создан другой отряд, тоже человек 100. Руководил им некто Носков. Отряды планировали общими силами захватить власть в с. Афанасьево и развернуть наступление в другие районы. В лесах шла подготовка, военные учения. Банда Александрова обитала в лесах Кувакуши, Езжи, Верх-Курлыга и Заобмена. Летом в этот край надо было ехать проводить опись, учёт объектов обложения по сельхозналогу. Сначала туда отправился товарищ Ф. Геранёв. Я уехал в Теоргаево, километров за 40 от центра. Через три дня меня отозвали обратно, послали в Кувакуш. Геранёва срочно направили на учёбу. Приехал я сначала в с. Езжу, прожил там три дня. Отсюда дорога в Кувакуш шла через лес километров 12. В лесу – бандиты. Провожатых от сельсовета просить неудобно. Пристал к группе женщин, которые тоже шли в Кувакуш. И только я к ним пристроился, женщины бросились бегом, боясь попасть из-за меня в неприятную историю. В конце села в одной из изб слышу галдёж пьяных мужиков. Отошёл с полкилометра – слышу сзади ватагу пьяных, с кольями идут за мной, угрожают. Я прибавил шагу, они догоняют. Лес от села – в километре. Когда я подошёл к лесу, бандиты были от меня шагов в пятидесяти. Круто повернул за кусты, чего они, видимо, не ожидали, а возле опушки – бегом в сторону. Покричали они в лесу, поухали и отстали, а я ушёл за 3 км и по лесу повернул на Кувакуш.
День был солнечный. Вышел к вечеру в соседнюю от Кувакуш деревню, заночевал. Утром организовал собрание и начал свою текущую работу – опись объектов подворных крестьянских хозяйств для начисления сельхозналога. В сельском совете появился часа в три дня, а там уже приехал из района отряд милиции… искать убитого Ложкина. Накануне, когда я ушёл из д. Езжи, председатель сельского совета позвонил в Кувакуш и предупредил: «К вам идёт Ложкин». К вечеру я не появился, а утром председатель сообщил в район, что Ложкина, наверное, схватили бандиты. Эта весть прошла по всему району и долго после того, бывая в других местах района, меня встречали с удивлением: «Разве жив?!». Случаи убийства советских работников тогда уже были. Председателя Новоносковского сельского совета, активиста, растерзали, что называется, на куски – нанесли 30 ран. Отряд милиции остался в Кувакуше недели на две. Ночью ходили с облавой человек по 30. Довелось бывать и мне. Но каждый раз бандиты уходили, видимо, их предупреждали провокаторы из нашего же отряда.
В этом кусте сельских советов я жил около месяца. Много ходил по лесу прямиком, так как по дорогам было опаснее. Однажды в мою сторону стреляли метров за 200. Пули прошли поверху, только слышен был треск сучьев. В другой раз наткнулся на оставленный бандитами шалаш, человек на 40 – согнут и заплетён круг тонких деревьев. Был случай, что чуть не сошёлся с медведями – три зверя шли по просеке мне навстречу, а я их не видел. Но это видела группа колхозников и удивилась, как от меня отошли звери. Бандиты не всё время жили в лесу. Собирались только на военные учения. Иногда из леса стреляли по зданию сельского совета, пробивали стёкла. К счастью, жертв не было. К осени в район прибыла воинская часть из Вятки. В лесу состоялся бой. Бандиты не выдержали огневого натиска солдат и побежали. Александров с подбитыми ногами, стоя на коленях, отбивался, пока выстрелом в упор не был убит на месте. Вожака другого отряда, Носкова, убил на квартире начальник милиции товарищ Вершинин классическим снайперским выстрелом. Доля секунды промедления – и Вершинин был бы сам убит бандитом. С Вершининым я был близко знаком, когда руководил политшколой милиции.
В Зюздине был у меня ещё опасный случай. В глухой д. Октябрьского сельского совета при вербовке людей на лесозаготовки по неопытности я сгоряча обругал одного мужика (они, видимо, нарочно это подстроили), а остальные как разом поднялись на меня, что я чуть сладил. Позднее узнал, что года через два в этой деревне убили одного уполномоченного, и милиция не могла найти никаких следов.
За три года работы много раз пришлось побывать во всех концах района: и на лошади, и пешком, 40 км до Георгиева проходил за шесть часов без обеда. Не раз бывал в коммуне им. Короленко, в Берёзовских Починках, что в 60 км за Афанасьевым. Бывал и в домике, где жил Короленко. Жил в нём тогда председатель сельского совета Степан. Дому было уже 110 лет, но он ещё очень крепкий, стены внутри красные, на полатях человек мог ходить. Переделаны в нём только слуховые окна на косячные. Приятные воспоминания оставил мой первый товарищ Михаил Таркунов, весельчак, балагур, виртуоз игры на мандолине, с которой он был неразлучен. Смастерил он тогда детекторный радиоприёмник, через наушники я впервые услышал Москву. Много он сделал по благоустройству дорог. Из района выехал раньше меня на Урал.
В Афанасьеве я проходил «чистку» как представитель советского аппарата. Начал я до этого попивать, что на моей работе было очень опасно: под хмелем мог скоро поддаться на взятки. Платили нам, финансистам, жалование высокое, правда, часть денег я высылал домой. Крепко пробрали меня на этой «чистке», теперь думаю: спасибо всем за это. В 1932 г. в Зюздине я был принят в партию. Душевный был тогда секретарь райкома товарищ Машкин, впоследствии погиб при катастрофе самолёта.
Незабываемое, светлое воспоминание осталось о девушке Марии Полудинцыной из с. Георгиева. Жалею, что не сошёлся с ней. Уже был назначен день записи в загсе, и подыскана квартира, вдруг мне выпала командировка в Вятку. Заехал домой, родители возразили: «Зачем тебе бедная, дочь вдовы?». По этой же глупой, так называемой «экономической, концепции» ещё раньше расстался я с одной девушкой из д. Овсяники (Таней, сестрой Михаила Павловича, влечение у нас было обоюдное. Таня после разрыва была в обиде на меня, хотя вскоре нашла своё счастье в жизни, а я со своим счастьем запоздал…). Мария Яковлевна была сельской активисткой с. Георгиева, комсомолкой. На этот раз я бы не послушал родителей и сошёлся с ней, но что-то медлил с записью. И девушка, решив, что я её обманул, быстро вышла замуж за другого знакомого парня. Я так тяжело переживал, что уехал из района. По просьбе родителей вернулся домой в декабре 1932 г. Положенный срок по мобилизации у меня истёк.
Нравился мне этот суровый, живописный край и его воинственный народ. Сколько в этом крае было кулацких восстаний, и не потому, что там было больше кулаков, а потому, что там выше накал классовой борьбы. А какой героизм был проявлен партизанами при нашествии Колчака! Руководителя отряда партизан товарища Морозова колчаковцы перепилили живого надвое пилой, но он не выдал товарищей.
Кама берёт начало в 100 км от Афанасьева: из большого омута по камням течёт речка Кама. У Афанасьева в сухую погоду реку переходят пешком, а после дождей она разливается на полкилометра. Однажды после ливня смыло все переправы. Я не захотел обходить до перевоза, шёл из Октябрьского сельского совета и чуть не утонул, переплывая. У коммуны Короленко Кама – уже глубокая река, добирался по ней вплавь верхом на лошади.
Зимой 1931 г. 300 человек конных и пеших строили плотину для гидростанции. Инженер забыл подвести под быки глинобитную гребёнку, быки подмыло весенним разливом и разметало всю стройку. Пришлось строить электростанцию на дровах. Население района жило в те годы бедно: окна без зимних рам, местами сидели ещё с лучиной. Размол зерна в большинстве вёлся на меленках-мутовках. Хлеб ели с мякиной. Вместо кваса делали алкогольную брагу, что, естественно, отражалось на здоровье. Одевались в деревнях преимущественно в самотканую одежду и лапти. Приедёт свадебный поезд в церковь к венцу: молодожёны и все – верхом на лошадях, ни одной упряжки. Многие едут по двое на одной лошади. Прихожане и лошади разряжены. И вся одежда: платья, костюмы – яркая, цветастая самотканина, искусные вышивки, кружева рукодельные. Довелось мне видеть ткачих-мастериц, которые ткут полотно яркими узорами на 12-и подножках – высокое искусство.
В Зюздине в леспромхозе я впервые увидел трактор марки «Фордзон». Позднее появились они и в коммунах, колхозах. Сколько народу собиралось смотреть этого красавца! Ходит трактор по площади горделиво, народ перед ним расступается.
Познакомился я в Зюздине и с бытом староверов. Живут очень опрятно и более зажиточно против мирских. По приезде в сельсовет меня устроили на квартиру к одному крестьянину-староверу. Изба большая, светлая, ещё почти новая, а потолок закопчённый, так как вечерами сидят с лучиной. Питание хорошее, но кормили меня из какой-то черепухи, вроде, кошачьей, была и ложка-огрызок. После мирских, так староверы зовут православных, они выбрасывают посуду: и чашку, и ложку. Прожил я тут три дня и захворал с чаду – от лучины и пищи не к душе. Выехал в Афанасьево, не закончив работу. Дома на квартире меня начало рвать. Всё выдрало, напился воды, проспался – и никакой болезни.
Из Зюздина в период отпуска я ездил в Ленинград к брату Николаю. Он учился в институте. Многое уже позабылось, но в памяти и сейчас этот шум, масштабы большого города, впервые мною ощутимого, демонстрация 1 Мая – миллионная улица, Эрмитаж. Когда в Зюздине я впервые шёл по просеке среди вековых деревьев, где телефонные столбы казались кольями огородными, чувствовал себя букашкой. Так и в Ленинграде: когда я шагал по миллионной улице среди громады высоких зданий, я тоже чувствовал себя карликом. Сейчас мы все уже привыкли к таким громадам. А в те времена это было удивительно. На память от поездки в Ленинград осталась фотокарточка – снимался на станции Буй.
Из Афанасьева в первый отпуск я тогда добирался по бездорожью пешком через г. Глазов. 135 км шёл день и ночь, без ночлега, с остановками только на обед – всего 36 часов. Такая была страсть поскорее увидеть и услышать го
